Вторая неожиданность заключается в том, что нам, возможно, придется освободить в своем мировоззрении место для донаучной концепции человеческой природы — но не для свободы воли, как мне многие намекали, а для судьбы. Свобода воли не подходит, потому что среди всех черт, которыми могут отличаться выросшие вместе идентичные близнецы, есть такие, которые упрямо не поддаются сознательному контролю. Никто не решает стать шизофреником, гомосексуалом, музыкально одаренным, или, если уж на то пошло, тревожным, самоуверенным, или открытым новому. Но старую идею судьбы — в смысле неконтролируемой фортуны, а не строгого предназначения — можно примирить с современной биологией, если мы вспомним, как много у случая шансов вмешаться в развитие. Харрис, отмечая, насколько недавно и не повсеместно возникло представление, что мы можем формировать наших детей, процитировала женщину, жившую в 1950-х в отдаленной индийской деревушке. Когда ее спросили, каким человеком она надеется увидеть своего взрослого ребенка, она пожала плечами и ответила: «Это его судьба, какая разница, чего хочу я»70.

* * *

Не все согласны так безропотно примириться с судьбой или с другими силами, не подвластными родительскому контролю, — генами или сверстниками. «Боже, я надеюсь, что это неправда», — сказала одна мать газете Chicago Tribune. — Мысль, что вся эта любовь, которой я его окружаю, вообще не считается, слишком ужасна, чтобы ее обдумывать»71. И как и в случае других открытий, касающихся человеческой природы, люди от души надеются, что это неправда. Но истине нет дела до наших надежд, и иногда она может заставить нас пересмотреть наши ожидания так, что это освободит нас.

Да, досадно, что не существует алгоритма выращивания счастливого и успешного ребенка. Но хотели бы мы на самом деле определять черты наших детей заранее и никогда не узнать радости от их непредсказуемых талантов и особенностей, которые каждый ребенок приносит в этот мир? Люди ужасаются клонированию человека и его сомнительным посулам, что родители смогут проектировать своего ребенка методами генной инженерии. Но разве это так уж отличается от фантазии, что родители могут конструировать своих детей воспитательными методами? Реалистичные родители будут менее тревожными родителями. Они смогут наслаждаться временем, проведенным с детьми, а не пытаться постоянно их стимулировать, социализировать и улучшать их характеры. Они смогут читать своим детям книжки ради удовольствия, а не потому, что это полезно для их нейронов.

Критики не раз обвиняли Харрис в попытках освободить родителей от ответственности за жизнь детей: если дети плохо кончат, родители смогут сказать, что это не их вина. Но тем самым она возлагает на взрослых ответственность за их собственные жизни: если дела идут плохо, перестаньте ныть, что виноваты ваши родители. Она спасает матерей от дурацких теорий, возлагающих на них вину за любую неудачу, которая выпадает ребенку, и от критикующих всезнаек, которые заставляют их чувствовать себя чудовищами, если те улизнут из дома, чтобы поработать, или пропустят чтение книжки на ночь. И ее теория наделяет нас всех коллективной ответственностью за здоровье нашего социального окружения и культуры, в которой формируются группы сверстников.

И наконец: «Так вы говорите, что не имеет значения, как я обращаюсь со своими детьми?» Что за вопрос! Конечно, имеет. Харрис напоминает своим читателям почему.

Во-первых, родители имеют неограниченную власть над своими детьми и их действия могут существенно влиять на то, будут ли они чувствовать себя счастливыми. Воспитание — это, прежде всего, этическая ответственность. Бить, унижать, лишать заботы или бросать своих детей — ненормально, потому что большой сильный человек не должен так ужасно поступать с маленьким и беспомощным. Как пишет Харрис: «Может быть, их будущее и не в наших руках, но их настоящее — уж точно, и у нас есть власть сделать их настоящее очень несчастным»72.

Во-вторых, родителя и ребенка связывают человеческие отношения. Никто никогда не спрашивает: «Так вы говорите, не имеет значения, как я обращаюсь со своим мужем или женой?», хотя никто, кроме новобрачных, и не верит, что может изменить личность своего супруга. Мужья и жены милы друг с другом (или должны быть) не для того, чтобы утрамбовать чью-то личность в нужную форму, но чтобы создать глубокие и удовлетворяющие отношения. Представьте, что кому-то сказали, что он не может перекроить личность своего мужа или жены, и он ответил: «Мысль, что вся эта любовь, которой я его (ее) окружаю, вообще не считается, слишком ужасна, чтобы обдумывать ее». Так же и с родителями и детьми: то, как один человек ведет себя с другим, влияет на качество отношений между ними. На протяжении жизни баланс сил меняется, и дети, сохраняя воспоминания о том, как к ним относились родители, получают все больше свободы в отношениях. Как сказала Харрис: «Если вы думаете, что нравственный долг — недостаточно убедительная причина хорошо обращаться со своими детьми, попробуйте вот эту: обращайтесь со своими детьми хорошо, пока они маленькие, чтобы они обращались хорошо с вами, когда вы состаритесь»73. Есть вполне благополучные взрослые, которые до сих пор трясутся от ярости, вспоминая боль, которую их родители причиняли им, когда они были детьми. Есть и другие, глаза которых увлажняются, когда они вспоминают доброту своих родителей и те жертвы, на которые те пошли ради их счастья и которые мать или отец давно уже забыли. Хотя бы по этой причине стоит относиться к детям хорошо — чтобы дать им вырасти с такими воспоминаниями.

Я обнаружил, что, когда люди слышат эти объяснения, они опускают глаза и смущенно говорят: «Да. Я знал это». То, что люди могут забыть эти простые истины, философствуя о детях, показывает, как далеко завели нас современные доктрины. Они позволили нам думать о детях как о пластилине, из которого можно лепить, а не как о товарищах по человеческим отношениям. Даже теория, что дети приспосабливаются к своим референтным группам, удивляет меньше, когда мы думаем о них как о человеческих существах, подобных нам. «Группа сверстников» — это снисходительное выражение, которое мы используем применительно к детям, говоря о тех, кого называем «друзьями, коллегами и соратниками» применительно к себе. Мы ворчим, когда дети помешаны на том, чтобы носить штаны определенного кроя, а сами были бы так же унижены, если бы какой-нибудь великан заставил нас надеть розовый комбинезон на встречу совета директоров или диско-костюм из полиэстера на научную конференцию. «Социализироваться в группе ровесников» — это, другими словами, «с успехом жить в обществе», что для социального организма значит просто «жить». Выражение «чистый лист» обычно применяется к детям, и это может заставить нас забыть, что они, прежде всего, люди.

Культура в беде. Это не я сказал, так утверждают они: критики, гуманитарии и (как мы сейчас говорим) контент-провайдеры, которые зарабатывают на жизнь в сфере искусства и культуры. Вот слова директора театра и критика Роберта Бруштейна:

Поддерживать высокую культуру в наши времена становится все труднее. Магазины, продающие серьезные книги, лишаются франшиз, маленькие издательства закрываются, малотиражные журналы уходят с рынка, некоммерческие театры выживают преимущественно переводя репертуар на коммерческие рельсы, симфонические оркестры упрощают программы, телекомпании все больше полагаются на повторные показы британских сериалов, радиостанции, транслирующие классическую музыку, приходят в упадок, музеи устраивают выставки-блокбастеры, танец умирает1.