– Есть что-нибудь от Сени?

– Есть. Представляешь, куда его загнали? В Новосибирский край. Двести вёрст от железной дороги. Работает плотником в колхозе.

– Что же вы решили делать?

– Что тут решать? Пишет: как только заимеет крышу над головой, так вызовет нас с мамой. Поедем. Не пропадать же ему там одному.

Для нас, теснимых официальной жизнью к некой резервации, весь мир с его сдвигами был опрокинут в отношения друг с другом.

– Фира, я видел, Тамара Владиславовна бежала к вам, – постучал в квартиру Илья Евсеевич. – Знаю, что ей неприятно меня видеть. Но мне необходимо с ней объясниться. Попросите её выйти.

Он стоял у дерева во дворе. Подавленный, искренний, каялся: «Простите меня. Симон был прав. Я вёл себя как подлец». К концу разговора стало уже непонятно, кто мучитель, а кто – жертва, кто больше располовинен: тот, кто тяготел к официальным нормам, или тот, кто, как я, ими пренебрегал. Мы помирились. Ссора была тяжела и мне. Если Симон не был в командировке, я заходила и к нему. Он встречал радушно:

– О-о! Кто пришёл! Сейчас попьём чайку. Имеется московское печенье. А вас ждёт упоительный подарок. Держите. Наслаждайтесь: «Сонеты Шекспира». Перевод Маршака. Нет-нет. Сидите. Царите. Приготовлю всё сам.

– За стихи спасибо. Они очень нужны!.. А что это у вас за плакат? «Уважаемые товарищи воры! – читала я. – Берите всё, что понравится. Убедительно прошу не трогать только книги. С. К.».

Он смеялся:

– Оставляю сие прошение, когда уезжаю в Москву.

– Помогает?

– Представьте – да! Рубашки забрали. А книги не тронули.

– Друг мой, вы непобедимы.

– Нет, дорогая моя, победим, победим!

Симон благополучно вояжировал. Выезжая из Москвы в Княжпогост, обычно давал телеграмму. Я в Микуни выходила к поезду, который стоял пятнадцать минут. Симон успевал пересказать московские новости, пару остроумных анекдотов. В очередной раз я ожидала прибытия московского экспресса.

– Смотрел потрясающий спектакль в Театре имени Ермоловой о Пушкине с Якутом – чудо-актёр! – рассказывал он. – Удалось наконец купить «Опасные связи», книгу, за которой гонялся года три. А это вам небольшой презент, – протянул он флакон духов. И только когда к составу подцепляли паровоз, посерьёзнев, Симон потерянно улыбнулся. – Знаете, дорогая, я, кажется, еду прямёхонько волку в пасть. Командировку прервал подозрительный вызов. Похоже на ловушку.

– Что вы?.. Может, тогда не возвращаться?

– А как? Куда? Будь что будет. Если что, пусть хоть вас обойдёт это лихо! – договаривал он уже с подножки вагона.

– Обещайте, что пришлёте телеграмму! Буду волноваться! Буду ждать телегра-ам-мы-ы! – кричала я вдогонку уходящему составу.

«Неужели и его арестуют?» – думала я, шагая по шпалам.

Ещё с Урдомской колонны в течение всех этих лет Симон был и оставался верным другом. Вовремя бил тревогу, предостерегал, обвинял Филиппа, помогал в самое тяжёлое время Колюшкиной болезни. Умел посмеяться над тем, что того стоило. Никогда не докучал излияниями. Никого ничем не обременял. Всех подмели.

Власть боялась своих жертв. Их количество в обозримом пространстве лишало её покоя. Припадочный политический смерч в злобном неистовстве подхватывал оставшихся «отсидевших», поднимал их над землёй, как подсохшие листья, и уносил в ссылки на необжитые края страны. Симона арестовали, едва он прибыл в Княжпогост.

* * *

Наконец-то нам с Хеллой на двоих дали ордер на одиннадцатиметровую комнату.

– Что ж, пока не арестовали, поспим на собственных топчанах, – приободряли мы друг друга.

Быт устраивали «из ничего»: фанера, козлы. Купили чайник, две кружки. Марля сошла за гардинное полотно. Что значит вдоволь поесть? Не знали такого. Забыли, что существует «второе блюдо». В наш рацион входили суп, чай с хлебом и с сахаром. Всё.

Это только кажется, что боль в глубинах души спит. Она там зреет, набухает и орудует. Именно теперь, очутившись вдвоём в одной комнате, мы поняли до конца, что общая судьба личной беды не умеряет. На людях мы держались. Очутившись под собственной крышей, впервые отпустили себя. И что же? Мы были просто больны. Приходя с работы, я шла на кухню вскипятить чай, а вернувшись в комнату, видела, что Хелла стоит на коленях, уткнувшись в подушку. Она изводила себя надрывными рыданиями. Чай остывал. Бессильные помочь друг другу, ни вместе, ни порознь мы не справлялись с собой.

Без вещей Хелла жить могла. Без своих друзей – нет, тем более без Александра Осиповича. Мятежная, необузданная, она не умела ни ждать, ни терпеть. Диктаторский, бурный настрой порой принимал угрожающие формы. С ней бывало нелегко. Она называла меня: «Свет! Светлана!» – и отводила мне роль подопечной. Но у каждого из нас были свои, непохожие желания, чудачества и цели. Моя самостоятельность была помехой в отношениях. Я любила Хеллу больше, чем она меня. Никто не был так одинок, как она, моя Хелла. Даже её чужестранной красоты никто здесь не понимал. Никто ей не говорил, какая она красивая. Вечерами она иногда исчезала. Я находила её на платформе нашей убогой железнодорожной станции.

– Вы хотите куда-то поехать, Хелла?

Она отвечала по-немецки:

– Gehen die Lieder nach Hause – «песни идут домой!». Это из Гейне.

Хелла грезила дорогой в Прагу.

– Попозже! Потом! – уговаривала я её. – А пока пойдём в этот наш дом.

«Моя Чехословакия! Моя Прага!» – то и дело говорила она. Читала всем стихи Иржи Волькера, посмертные письма Юлиуса Фучика. Десятки их сборников рассылала друзьям, переписывала стихи от руки. Гордилась всем, что касалось её родины, и не чаяла туда попасть.

– Должно же быть кому-то из нас полючше. Томик! – сказала она как-то раз. – Поезжай за Юрочкой. Я еду в Сыктывкар. Там Шань и Борис Крейцер. Погощу у Беловых. Они единственная счастливая пара среди всех. Ольга Викторовна давно зовёт к ним приехать. Дальше посмотрим, как сложится. Не пиши в заявлении, что я прописана, пусть для суда комната числится только твоей.

* * *

Документы для суда были собраны. Перед поездкой в Вельск, наверное от волнения и лихорадки, мне виделся не сегодняшний мой пятилетний сынишка, а годовалый, каким он был в Межоге, в серенькой кофточке с зайчиком, которая ему была так к лицу. Я летала на крыльях. Что-то притаскивала, устраивала. Наконец! Наконец!

Перед встречей с Бахаревыми нервничала так, что земля уходила из-под ног. Чем ближе к встрече, тем туманнее представляла, как сложится разговор с ними, какие их аргументы придётся опровергать. Но как бы то ни было, состояться эта схватка должна была. У меня теперь было всё: воля, работа, комната. Телеграммы в Вельск я посылать не стала и, приехав, пошла прямо в поликлинику, где работала Вера Петровна. Решила поговорить с ней первой в надежде на материнское союзничество. В поликлинике я