– Теперь вот что, – заторопился Кикимото, – теперь смотрите внутренним зрением!

Он выхватил из-за пояса дамасский клинок и направил острие в область сердца.

– Не смей! – бросились к нему тридцать девять кузнечиков своего счастья с намерением отдать жизнь свою за то, чтобы не случилось случающегося… – Сто-о-ой!

Однако сердце Кикимото было уже пронзено и истекало кровью. Тридцать девять кузнечиков своего счастья замерли в воздухе – и, казалось, умерли в воздухе. Кровь между тем текла не останавливаясь – жизнерадостной розовой струйкой бежала она по груди Кикимото, постепенно пропитывая белоснежную его рубашку. Старшему из тридцати девяти кузнечиков своего счастья стало дурно, и он рухнул на землю.

Уверенным, как ответ отличника на экзамене, жестом Кикимото остановил кровь и подбежал к рухнувшему. Провел ладонью по лицу его – и тот пришел в себя. Кикимото улыбнулся ему счастливой улыбкой и сказал остальным:

– Опуститесь же наконец и вы на землю, братья мои! Я жив, здоров и невредим.

Облегченно вздохнув, тридцать восемь кузнечиков своего счастья упали в траву, словно спелая гроздь винограда. А когда они снова поднялись и огляделись – везде, куда хватало глаз, простирался над ними и вокруг них Купол Мира… Купол Мира из тонкой до полной прозрачности яичной скорлупы.

– Между прочим, – с обидой сказали тридцать девять кузнечиков своего счастья, – никто и никогда не говорил нам о том, что в подобных ситуациях нужно использовать не внешнее, а внутреннее зрение. Если бы кто-нибудь объяснил это раньше, мы бы еще когда-а-а символическую кровь Умной Эльзы увидели!

– Только в этом случае вы не прилетели бы сюда и не увидели бы меня, – улыбнулся Кикимото.

На это тридцать девять кузнечиков своего счастья не нашли что возразить. Они глядели и глядели на сооружение невиданной красоты – Купол Мира, пока Кикимото не воскликнул:

– Хватит глядеть-то, а то дырки мне в нем проглядите!

Тридцать девять кузнечиков вздрогнули, словно проснувшись:

– Прости!.. Красив он, Купол Мира в сердце твоем.

Кикимото стеснялся, но был явно доволен произведенным впечатлением:

– Он еще и практичный очень: здорово температуру окружающей среды регулирует! Отец, правда, этим недоволен: или, повторяет, ты художник, или терморегулятор!

Тридцать девять кузнечиков своего счастья напряглись, как тридцать девять туристических палаток на восточном склоне горы. Отцовскую тему сыновья не любили.

– Нам наплевать, чем он доволен, чем нет! – грубо сказали они и отвернулись.

– Это не вы говорите! – воскликнул Кикимото.

– А кто? – с ужасом заозирались по сторонам тридцать девять кузнечиков своего счастья.

– Это мать наша в вас говорит.

– Чем же плоха мать наша? – беспечно спросили тридцать девять кузнечиков своего счастья.

– Всем хороша мать наша, только и отец наш не плох. – Кикимото взглянул в небо. – Он бог.

– Как бог он, может быть, и не плох, а вот как отец – ужасен, – не скрывая горечи, накопившейся за многие годы, застрекотали тридцать девять кузнечиков своего счастья. – Он ни разу не сводил нас в зоопарк, ни разу не был с нами на футболе, ни разу не купил нам мороженого…

– …но он хотел научить нас летать! И это благодаря отцу я смог построить Купол Мира в сердце своем.

Кикимото посмотрел на братьев – и ему стало жаль их. На их усталых лицах глубокими впадинами отпечатались лапы каждого зверя, которого они не увидели в зоопарке, подошвы каждого футболиста, чьему голу им не суждено было порадоваться, следы каждого мороженого, не съеденного в детстве…

– Когда ты в последний раз видел его? – хрипло спросили вдруг тридцать девять кузнечиков своего счастья.

– Вчера, – не солгал Кикимото. – Он проплывал по небу в окружении херувимов, которые пели:

Терморегулятор Кикимото

Человечество спасет от пота! –

А сам он при этом добродушно смеялся и махал мне рукой. Но в последнее время он редко проплывает смеясь. Карл Иванович, внутренний эмигрант, видите ли, окончательно распоясался: взялся Абсолютно Правильную Окружность из спичек на тот свет расширять – и теперь все мысли отца заняты тем, как нейтрализовать Карла Ивановича…

– Кто таков?

Кикимото охарактеризовал Карла Ивановича в предельно коротких и емких словах, употребить которые автор настоящего художественного произведения ни в жизнь бы не решился. Тридцать девять кузнечиков своего счастья крепко задумались: они все еще плохо представляли себе, что такое Абсолютно Правильная Окружность из спичек, но теперь уже хорошо представляли себе, кто такой Карл Иванович. И этот Карл Иванович им не нравился…

Так, задумавшись, и сошли они под землю вслед за Кикимото. А когда наутро из могилы, держа на сильных руках пятерых детей одинакового возраста, бодрым шагом вышла простодушная Пакита, тридцати девяти кузнечиков своего счастья не оказалось рядом с ней. И неудивительно: нашлось-таки, нашлось, чем заняться этим тридцати девяти, разлетевшимся по всему тому свету, над которым распростер свою жирную тень Карл Иванович, внутренний эмигрант, якобы стремясь задействовать мир иной в качестве одного из участков Абсолютно Правильной Окружности из спичек, но на самом деле приторговывая спичками направо и налево… Не знал он, что недолго осталось ему морочить мертвецов, как и того не знал, что с тридцатью девятью кузнечиками своего счастья шутки плохи.

Как, вероятно, уже поняли многие, автор настоящего художественного произведения – все-таки далеко не Гоголь. В этом, прежде всего, убеждает только что без сожаления покинутая нами тридцать пятая глава, в которой автор фактически разоблачает себя, показывая читателям, насколько он уступает упомянутому классику. В чем, спросите вы? Да хотя бы в том, что даже вставную новеллу как следует вставить в свое художественное произведение не может… Сначала (см. гл. 29) он хвастливо обещает читателю, что новелла эта не будет иметь ничего общего с художественным целым, в пространстве и времени которого мы находимся, и даже уподобляет данную новеллу зубному протезу, а потом вдруг ни с того ни с сего (см. гл. 35) возвращается к ней и органично встраивает ее в событийную канву романа!

Теперь возьмем Гоголя Н. В. Тот – в отличие от автора настоящего художественного произведения – ничего никому не обещает, а просто вставляет «Повесть о капитане Копейкине» в бессмертные «Мертвые души» – и как мастерски вставляет! Вот уж воистину вставил так вставил! Тут, кстати, как раз и было бы уместно сравнить вставленное с зубным протезом, ибо до того инородна «Повесть» по отношению к любимому нами с детства роману, что ее с ним даже слепой не спутает.

Вот и получается, что Гоголь Николай Васильевич опережает автора настоящего художественного произведения на целую голову, как бы оно ни было печально.