— А тот ястреб… — Его дыхание стало чаще, он поднял свою собственную сорочку и прижался ко мне. — Драгоценный ястреб Ральфа Мэгсона. Когда он вздумал улететь от меня, я дернул его назад. Первый раз это вышло случайно, но он разозлил меня тем, что не хотел сидеть на моем кулаке. Во второй раз мне захотелось сделать ему больно, и я понял, что, если сильно дернуть назад, я сломаю ему ноги. Ты помнишь, как они треснули, Джулия?

Я вспотела. Ричард неуклюже полез ко мне и просунул руку между моими ногами. Он карабкался на меня, но ему мешали простыни. Он хихикнул, как самодовольный школьник, когда его твердая плоть вонзилась в мою.

— Но ты не осмелился тронуть овец, — неожиданно для самой себя сказала я.

Я говорила почти лениво. Мой разум и мое тело онемели от страха и отвращения перед тем, что рассказал мне Ричард, и от того, в чем я призналась себе сама. Я давно уже знала все это, но мне не хватало мужества сказать или сделать что-нибудь. Я была невольным сообщником Ричарда.

Но овцы все-таки пошли против него.

— Ты думаешь, они поняли, что с тобой что-то не то? — спросила я.

Ричард заколебался.

— Они пошли против тебя. Я никогда не видела, чтобы овцы делали такое. Они окружили тебя в сарае и прижали к стене. Ты помнишь это, Ричард? Ты помнишь, как ты тогда испугался?

— Я не… — быстро проговорил Ричард. — Я никогда не боялся.

— О нет, — уверенно продолжала я. — Ты боялся Шехеразады с того самого момента, как только увидел ее. И овец ты тоже боялся.

Ричард зло смотрел на меня, но его возбуждение улеглось, я почувствовала это, и меня наполнило чувство триумфа.

— Ты до смерти боялся Шехеразады, — продолжала говорить я. — Вот почему ты изуродовал ее. А не только потому, что ревновал меня к ней. Но ты хотел сделать что-нибудь, чтобы самому не скакать на ней. А овец ты испугался еще больше.

— Это не так… — заговорил он.

Его глаза внезапно потемнели от моих насмешек. Сейчас он смотрел на меня так, как, бывало, смотрел во время наших детских ссор. Я знала, что мне удалось разозлить его и теперь он не тронет меня. Но я не была готова к взрыву его злобы.

Он наклонился и резким движением глубоко вонзил в меня указательный палец. У меня вырвался хриплый стон боли, мне казалось, что он разрывает мне внутренности. Но я тут же прикусила губы и не издала больше не звука. Закрыв глаза, я лежала как каменное изваяние. Ричард убрал руку и стал ощупывать себя, и опять его дыхание стало тяжелым.

Я открыла глаза и улыбнулась ему.

— Это нехорошо, Ричард, — сказала я ледяным тоном, каким, бывало, мама разговаривала с ним, когда за какую-нибудь провинность отправляла его пораньше в постель. — Это нехорошо. Ты больше не станешь прикасаться ко мне — ни сейчас, ни потом. И вообще, тебе лучше идти в свою постель.

И я отодвинула его жадные руки от себя и перевернулась на другой бок, безразличная к тому, уходит он или остается.

Я не открыла глаз даже тогда, когда он выходил из комнаты.

Это был единственный случай, одна-единственная ночь, когда он пришел ко мне, за все месяцы моей беременности. И единственный раз, когда он заговорил о прошлом. Тогда только я поняла то, что Экр знал уже давно, то, что понимало каждое животное, к которому он прикасался, то, что понял Ральф при первой же встрече: Ричард болен. На это указывало все, но в глазах снисходительной тетушки и слабой девочки это сходило за эксцентричность, талант либо очарование.

Я винила только себя. Я вспоминала те случаи, когда поведение Ричарда было слишком агрессивным или неадекватным, а я скрывала это от мамы. Я вспоминала его жестокость ко мне и стыдилась, что я прятала ее от всех, даже от Клари и деревенских детей. Тед Тайк, расскажи я ему хоть немного о его выходках, был бы рад случаю устроить выволочку Ричарду и дать ему хорошего тумака, чтобы напомнить о том, как нужно вести себя со мной, но я никогда не жаловалась. И никогда ничего никому не рассказывала.

И теперь я винила только себя. Сидя у окна и глядя на иней на лужайке, тающий под солнечным светом, я винила себя за детскую наивность, позволявшую мне думать, что мир добрее, чем он есть, взрослые умнее, а Ричард нормальный.

Я перелистывала в памяти картинки моего детства, как старые пожелтевшие гравюры. Теперь я видела все совершенно в другом свете. Я смотрела на Ричарда как на импульсивное, невыдержанное, жестокое существо. Я видела слепоту моей мамы: слепоту на его жестокость со мной, слепоту на его сумасшествие. Она была слепа, потому что знала мое происхождение и догадывалась о происхождении Ричарда. Она страшилась заглянуть в его глаза и увидеть там правду. Мне следовало рассказать ей обо всем, предупредить ее. И потому, что я ее не предупредила, она погибла так ужасно и оставила меня одну жить в непрекращающемся кошмаре, от которого я никогда не сумею освободиться.

Я старалась не думать о том розовом жемчуге, который Ричард подарил мне и который теперь лежал в маленькой шкатулке на моем туалетном столике. В некоторые дни, когда солнце светило ярко и в его лучах сверкал и переливался иней под моим окном, я считала, что Ричард нашел этот жемчуг в каком-нибудь магазине в Чичестере и купил его для меня, в память о моей маме. Но в другие дни, поближе к концу ноября, когда ночи стали невыносимо длинными, я часами смотрела на пылающие в камине поленья и видела мысленным оком Ричарда, подкупающего в какой-нибудь грязной пивной бандита, чтобы он убил маму и дядю Джона. Ричарда, с его рассеянной улыбкой и смеющимися глазами. Ричарда ненормального, как бывает ненормальной бешеная собака. Ричарда, моего брата, моего мужа, отца моего ребенка.

Я винила себя за то, что не жаловалась на него, не предупредила маму, не рассказала всего дяде Джону. Но за одну вещь я перестала винить себя: за то страшное утро в беседке. Я не была виновата тогда. Ричард изнасиловал меня так же, как мог бы это сделать, приставив к моему виску пистолет. Я дремала тогда в беседке и мечтала о Джеймсе, а не о Ричарде. Однажды я мечтала о любви там же, но это были воспоминания Беатрис, а в тот раз я совсем не думала о Ричарде как о моем любовнике, и он не должен был ни ухаживать за мной, ни брать меня силой.

Эти мысли сделали меня его врагом. Именно тогда, перед Рождеством, я поняла, что была поймана им в западню, о чем и предупреждал меня Ральф, поймана, а потом изолирована от всех, кого когда-либо любила в жизни. И ребенок, которого я вынашивала, был плодом насилия и инцеста.

Думаю, что Ричард догадался о том, какие мысли бродят у меня в голове, потому что стал часто оставлять меня одну. По-моему, он стал бояться меня, и действительно, когда я нечаянно взглядывала на себя в зеркало, видела руку, все время теребившую жемчужное ожерелье на шее, и ловила взгляд застывших от ужаса глаз, я понимала его страх.