Точно таким же ледяным тоном грек ответил мне:

— Я разделяю твои убеждения, сайон Торн. Мои воспитанники строго предупреждены относительно того, что просто недопустимо подслушивать и распускать сплетни. Даже женщины умудряются выучиться искусству хранить молчание и вести себя пристойно. Но похоже, что в данном случае речь идет отнюдь не о пустых сплетнях.

— Да уж, дело нешуточное. Насколько мне известно, острогот Одоин, как и я, имеет титул herizogo, а также занимает пост генерала, который чуть меньше моего маршальского. И ты поверил рабу, который оговорил такого уважаемого человека?

— Это мой раб! — Артемидор произнес это уже совершенно ледяным тоном. — Воспитанник моей школы. И еще, юный Гакат — черкес, а этот народ известен своей врожденной честностью.

— Я прекрасно помню парня. Я продал его Одоину в качестве писца. Несмотря на все его титулы и звания, генерал не умеет читать и писать. Но послушай, ведь его резиденция находится прямо здесь, в Риме. Если дело и впрямь такое важное, то почему раб Гакат не пришел ко мне? Зачем было посылать отсюда сообщение тебе в Новы?

— Черкесам присуща одна редкая особенность — у них очень развито уважение к иерархии старшинства. Даже младший брат, если его старший брат входит в комнату, вскакивает на ноги в знак почтения и никогда не заговорит первым в его присутствии. Для моих воспитанников-черкесов я, похоже, являюсь loco frateri[174], кем-то вроде старшего брата. Вот они и обратились ко мне со своими заботами.

— Отлично. Тогда я отправлю молодого Гаката к старшей сестре, чтобы та помогла выяснить правду. Передай парню, чтобы он при первой возможности перешел Тибр и разыскал дом госпожи Веледы…

* * *

Мы с генералом Одоином никогда не были близкими друзьями, но часто встречались при дворе Теодориха. Поскольку теперь я решил сам пробраться в его дом и понаблюдать за всем изнутри, мне следовало стать абсолютно неузнаваемым. Когда Гакат появился в доме Веледы на противоположном берегу Тибра, я сказал:

— Твой хозяин вряд ли знает или интересуется тем, сколько у него рабов. Тебе надо лишь внедрить меня в их среду на какое-то время. Сами рабы не станут задавать вопросов, с какой стати писец их хозяина это сделал. Скажешь им, что я твоя старшая овдовевшая сестра, которая ищет работу для того, чтобы прожить.

— Прости меня, caia Веледа… — И молодой человек осторожно кашлянул. Он был очень привлекателен (этим славились все черкесы, мужчины и женщины) и теперь пытался продемонстрировать хорошие манеры, которым Артемидор обучил всех своих воспитанников. — Дело в том… видишь ли, там не слишком много рабов — во всяком случае, такой знатности и… хм… столь необычного возраста.

Это так уязвило меня, что я воскликнул раздраженно:

— Гакат, я еще не готова скромно сидеть без дела в углу! И я могу притвориться скромной рабыней, такой униженной, что обману даже твои острые и всевидящие глаза.

— Я не имел в виду ничего непочтительного, — быстро произнес он. — И разумеется, госпожа более чем красива, чтобы сойти за мою черкешенку-сестру. Только прикажи мне, caia Веледа. В качестве кого ты предпочтешь служить?

— Vái, да я могу быть кем угодно! Кухаркой, судомойкой, какая разница! Мне надо только проследить за посетителями твоего хозяина и узнать, о чем они беседуют.

И вот, спустя почти пятьдесят лет после того, как в детстве мне пришлось прислуживать на кухне, к великому своему изумлению, я снова стал выполнять работу презренной судомойки. Правда, сейчас я делал это во имя великой цели. Любой ценой мне надо было довести до конца свое предприятие, и, должен признаться, играть роль шпиона оказалось проще, чем изображать прислуживающего раба. Опыт, приобретенный много лет назад, в аббатстве Святого Дамиана, не слишком помог мне здесь, потому что хозяйство в богатом римском доме велось более организованно, чем в любом христианском монастыре. Разумеется, мне постоянно делали замечания, меня бранили и ругали мои же приятели-рабы. Меня даже не удостоили такой малости, чтобы звать по имени. С утра до вечера я только и слышал:

— Тупая старуха, так не носят поднос! Держи его снизу, не суй большие пальцы в подливку!

— Ах ты старая неряха! Ты можешь так плохо убираться в своей хибаре, но на этой кухне ты должна чистить пол и между плитками! Будешь вылизывать его своим старым вонючим языком, если понадобится!

— Неуклюжая грязнуля! Когда переступаешь через порог триклиниума, не шаркай, поднимай свои ноги. В присутствии хозяина ты должна двигаться беззвучно, и никого не волнует, что ты устала!

Хотя рабы делали вид, что распекают меня только потому, что якобы гордятся своим умением вести хозяйство и поражены моими многочисленными промахами, однако мне было ясно, что они просто-напросто получают удовольствие, осыпая меня насмешками и гордо задирая собственные носы. Среди рабов, похоже, столько же желающих заклевать других, как и на птичьем дворе, и очень редко встречается взаимное уважение. Кого им еще и презирать, как не себе подобных. Пусть Артемидор и утверждал, что хороший раб стои́т выше, чем любой, кто рожден свободным, однако теперь я постиг один действительно унизительный аспект рабства. Он заключается даже не в том, что ты раб, а в том, что ты вынужден жить с такими же рабами. Как самое низшее существо в доме, я должен был терпеливо сносить дерзости всех остальных рабов. Даже Гакат, имевший более высокий статус писца, иногда придирался ко мне:

— Глупая старуха! Неужто ты считаешь эти перья подходящими для того, чтобы их заточить? Ступай обратно на птичий двор и выдери другие перья, покрупнее!

Наш хозяин Одоин, похоже, не особенно интересовался работой слуг и никогда бы не заметил этих моих маленьких промахов. Этот высоченный, бородатый, грубый рубака больше привык к жизни в поле, чем в изящной римской резиденции. В любом случае, как я вскоре выяснил, у него в голове были мысли поважнее, нежели следить за тем, как ведется хозяйство в его доме. Так или иначе, он тоже был моложе меня и в тех редких случаях, когда обращался ко мне, называл меня моим новым именем:

— Старуха! Vái, ты что не можешь протирать столы не с таким шумом? Мы с гостями даже не слышим друг друга!

Если честно, то в тот вечер я не слишком-то тщательно выполнял свои обязанности, потому что мое внимание было направлено на то, чтобы опознать его гостей в триклиниуме и вникнуть в смысл их слов. В течение двух недель или около того я на таких сборищах весь буквально обращался в зрение и слух, а когда гости расходились, подробно записывал все, что увидел и услышал. Разумеется, чтобы случайно не выдать себя, я не мог позволить никому из рабов заметить, что я умею писать, поэтому каждую ночь Гакат присоединялся ко мне, пока я поглощал свой скудный nahtamats, состоявший из корки хлеба и хозяйских объедков. Затем он садился за стол, а я диктовал ему.

Наконец наступила ночь, когда я сказал: