Я остался весьма доволен ответом евнуха, наделил его всеми полномочиями, и с той поры моя усадьба в Новы стала настоящей академией. Многих из первых выпускников Артемидора я взял в свои дома — в здешнее поместье и в римские резиденции Торна и Веледы. Даже когда у меня самого слуг уже было в избытке, больше, чем на виллах самых богатых римлян, Артемидор продолжал присылать таких отменных юношей и девушек, что, по чести сказать, мне было жаль расставаться с ними. Но я все-таки продавал их, запрашивая запредельную цену и неизменно получая ее.

Только одному-единственному человеку я упорно отказывался продавать своих рабов. Это была наследная принцесса Амаласунта, которая теперь выросла и жила в отдельном дворце, построенном Теодорихом для нее и ее будущего супруга. Когда во время своего первого визита туда Амаласунта пригласила меня полюбоваться его великолепием, я снова увидел, как она разозлилась на одну из своих служанок, молоденькую девушку, которая не расслышала ее приказания. Управляющему было сердито приказано убрать девчонку и «прочистить ей уши». Мне стало любопытно, что это значит, и я осторожно последовал за ними. «Чистка» заключалась в том, что в оба уха девушке налили кипяток, оставив ее полностью глухой и с ужасными ожогами. После этого, когда бы наследная принцесса ни начинала обхаживать своего «дядюшку Торна», уговаривая его продать ей искусную tonstrix или cosmeta, я всегда отвечал ей, что у меня, к сожалению, нет таких под рукой.

Я мог позволить себе выбирать, и вскоре у меня появилось очень много постоянных покупателей, в основном это были римляне, которые уже давно не имели возможности обзавестись приличными слугами. Честно говоря, я сперва ожидал, что мне придется проповедовать римлянам новый подход к рабам в целом, но обнаружил, что в этом нет необходимости. Мне не пришлось убеждать свободных граждан перестать бояться, что мужчины-рабы посягнут на их собственных женщин или поднимут мятеж. Все, что мне пришлось сделать, — это продемонстрировать своих рабов в деле во дворце сайона Торна на Яремной улице.

Когда бы я ни оказывался в резиденции, это место тут же оживало и там устраивались торжества и пиры, на которые приглашали самых знатных людей. Моим слугам оставалось только соответствующим образом позаботиться о них: опытный coquus готовил изысканные блюда, которые подавали педантичные разносчики; утонченные горничные прекрасно убирали помещения, а талантливые и преданные садовники творили настоящие чудеса в маленьком садике перед домом. Среди выпускников моей «академии» были также слуги, которые могли обратиться к иноземным гостям на их родном языке, и писари, способные написать для них письма. И абсолютно все, даже мальчишки на побегушках, поварята и другие, выполняли свою рутинную работу на совесть, рассчитывая со временем получить повышение, а мои гости готовы были с радостью приобрести себе таких слуг.

И еще, что особенно важно, никогда даже и речи не заходило о том, чтобы мои мужчины-рабы забылись, оказавшись в комнате свободной женщины, или же попытались бы силой отвоевать себе свободу. Поведение слуг было безупречным, и знаете почему? Артемидор, естественно, свято верил в то, что греки стоят выше всех остальных в мире, и он также внушал всем своим воспитанникам, что они, будучи представителями восточных народов, были выше по отношению к западным. Таким образом, выпускники его «академии» считали ниже своего достоинства вступать в интимную близость с римлянами (или готами). И потом, их мастерство действительно высоко ценили, их слишком уважали, чтобы у них появился хоть какой-нибудь повод поднять мятеж. Артемидор учил их: «Человек должен трудиться, чтобы быть достойным рабом. А если кто-то родился свободным человеком, то это еще не повод для гордости». Артемидор, будучи платоником, также внушал своим воспитанникам, что следует с подозрением относиться к любой религии. Во всяком случае, все эти юноши и девушки были довольно разумными и постепенно получали хорошее образование; не было случая, чтобы кто-либо из них стал жертвой льстивых речей католических священников или сделался приверженцем другой христианской религии.

Только представьте, выпускники «академии» Артемидора были настолько мудрыми и знающими, что я с огромным трудом сумел отыскать среди них кого-нибудь поглупее, чтобы они прислуживали в доме Веледы на Transtiber[168]. Мне хотелось, чтобы глаза и умы слуг были не такими острыми, ибо я опасался, вдруг они сумеют разглядеть какую-нибудь оплошность, которую я совершу в их присутствии. И еще, я брал в свой особняк только слуг-юношей, потому что даже самые ненаблюдательные и совсем юные девушки скорее заметили бы какие-либо промахи и несоответствия в моем поведении или манерах. Конечно же, я постарался, чтобы эти юноши никогда не видели своего хозяина Торна, и вдобавок не позволял им встречаться с рабами из дома Торна, расположенного на другом берегу реки. Я держал оба своих особняка изолированно один от другого, точно так же, как это я делал со своими двумя «я», — существовало два различных круга близких друзей Торна и Веледы, и в гости к ним ходили абсолютно разные люди. Я отоваривался в разных лавках, посещал разные арены и театры и даже прогуливался по вечерам в разных общественных садах.

Поскольку рабов во всех трех моих резиденциях имелось очень много, они были не слишком загружены работой. Вдобавок жили они в очень удобных домах, расположенных поблизости, — я не скупился, потому что, разумеется, торговля рабами приносила мне гораздо больше денег, чем мое маршальское mercedes, и я мог тратить эти деньги по своему усмотрению.

Во всех моих домах стояли дорогие кушетки с матрасами, набитыми настоящим пухом; мебель была сделана из тенарского мрамора, капуанской бронзы и деревьев цитрусовых пород из Ливии; в обоих городских домах имелись мозаичные стены, выполненные теми же художниками, которые украшали собор Святого Аполлинария. В доме Торна я со своими гостями обедал за столами, уставленными серебром, у каждого блюда имелись ручки, выполненные в виде лебедя. В доме Веледы в каждой спальне имелось этрусское зеркало, из настоящего стекла, и когда кто-нибудь смотрелся в него, оно отражало еще и рисунок из цветов, который был выгравирован на обратной стороне. В обоих городских домах посуда под напитки также была стеклянной — из египетского, так называемого «поющего» стекла, такого дорогого, словно это были драгоценные камни. Когда сосуды стояли на столе или даже просто на полке, каждый бокал, чаша и кубок звенели в унисон с голосами беседующих в комнате.

В своем доме в Новы я также повесил музыкальный инструмент, который обнаружил в далекой деревушке в Байо-Варии; такого я нигде больше не встречал. Крестьянин, который продал его мне, не знал, кто и когда его сделал, однако было ясно, что инструмент этот очень древний. Он состоял из камушков различной величины; середина каждого была высверлена подобно перевернутому сосуду; их вес постепенно возрастал от четырех унций до четырех либров; каждый камень висел на отдельной веревке (хотя позднее я перевесил их на серебряные цепочки), и когда их затыкали или ударяли по ним, они издавали различные звуки, невероятно чистые и мелодичные. Один из моих домашних слуг в Новы обладал талантом к музыке и научился играть на этом инструменте маленькими молоточками так виртуозно и мелодично, словно это была кифара.