— Говорите же, Айртон, — снова обратился к нему Гленарван. — Что вы можете сказать?

Айртон, видимо, колебался. Морщины на его лбу стали глубже. Наконец он спокойно ответил:

— Мне нечего сказать, милорд. Я имел глупость попасться вам в руки. Поступайте, как вам будет угодно.

И боцман устремил глаза на берег, расстилавшийся на западе, и сделал вид, что ему глубоко безразлично все происходящее. Глядя на него, можно было подумать, что это дело его нисколько не касается. Но Гленарван решил не терять терпения. Ему хотелось узнать кое-что о таинственном прошлом Айртона, особенно о том, что относилось к Гарри Гранту и «Британии». Он возобновил допрос, стараясь говорить мягко, подавить кипевшее в нем негодование.

— Мне думается, Айртон, — сказал он, — что вы не откажетесь ответить на некоторые вопросы, которые я хочу вам задать. Прежде всего скажите, как звать вас: Айртоном или Беном Джойсом? Были вы или не были боцманом на «Британии»?

Айртон все так же безучастно смотрел на берег, будто не слыша этих вопросов.

В глазах Гленарвана вспыхнул гнев, но он продолжал:

— Ответьте мне: при каких обстоятельствах вы покинули «Британию» и почему очутились в Австралии?

То же молчание и тот же безучастный вид.

— Послушайте, Айртон, — еще раз обратился к нему Гленарван, — в ваших же интересах говорить: только откровенность может облегчить ваше положение. В последний раз спрашиваю: желаете ли вы отвечать на мои вопросы?

Айртон повернулся к Гленарвану и посмотрел ему прямо в глаза.

— Милорд, я не собираюсь отвечать, — произнес он, — пусть правосудие само изобличает меня.

— Это легко сделать, — заметил Гленарван.

— Легко, милорд? — насмешливо отозвался Айртон. — Мне кажется, это слишком смело сказано! Я утверждаю, что самый лучший английский судья запутается в моем деле. Кто скажет, почему я появился в Австралии, раз здесь нет капитана Гранта? Кто докажет, что я тот самый Бен Джойс, приметы которого дает полиция, если я никогда не бывал в ее руках, а товарищи мои на свободе? Кто, кроме вас, может обвинить меня не только в преступлении, но даже в каком-нибудь предосудительном поступке? Кто может подтвердить, что я собирался захватить это судно и отдать его каторжникам? Никто! Слышите? Никто! У вас есть подозрения? Пусть. Но этого мало, чтобы осудить человека, — тут нужны улики, а у вас их нет. До тех пор, пока не будет доказано противное, я — Айртон, боцман «Британии».

Говоря это, Айртон оживился, но скоро принял прежний безразличный вид. Он думал, вероятно, что это его заявление положит конец допросу, но ошибся. Гленарван снова заговорил:

— Айртон, я не судья, расследующий ваше прошлое. Это не мое дело. Давайте условимся точно. Я не требую, чтобы вы свидетельствовали против себя. Здесь не суд. Но вам известно, какими поисками я занят, и вы одним словом можете навести меня на утерянный след. Вы будете говорить?

Айртон, твердо решивший молчать, отрицательно покачал головой.

— Вы не скажете мне, где находится капитан Грант? — спросил Гленарван.

— Нет, милорд, — ответил Айртон.

— Скажите тогда, где потерпела крушение «Британия».

— Нет!

— Айртон, — сказал почти умоляющим тоном Гленарван, — если вам известно, где Гарри Грант, скажите об этом, по крайней мере, его бедным детям. Вы видите, как они ждут от вас хотя бы одного слова!

Айртон дрогнул. На его лице отразилась внутренняя борьба. Но он все же тихо ответил:

— Не могу, милорд.

И тут же добавил резко, словно раскаиваясь в минутной слабости:

— Нет! Нет! Вы ничего от меня не узнаете! Можете меня повесить, если хотите.

— Повесить! — вскричал, выйдя из себя, Гленарван. Но, овладев собой, он сказал серьезно:

— Айртон, здесь нет ни судей, ни палачей. На первой же стоянке вы будете переданы английским властям.

— Этого я и хочу, — ответил боцман.

И он снова спокойно направился в каюту, служившую ему тюрьмой. У ее дверей стояли два матроса, которым было приказано следить за каждым движением заключенного.

Свидетели этой сцены разошлись, полные возмущения и отчаяния.

Раз Гленарвану не удалось ничего выпытать у Айртона, что же было делать? Очевидно, поступить так, как решили в Идене: возвращаться в Европу, с тем чтобы когда-нибудь возобновить неудавшиеся поиски. Теперь же следы «Британии» казались безвозвратно утерянными; документ не поддавался никакому новому толкованию, на всей тридцать седьмой параллели не осталось ни одной необследованной страны, и «Дункану» оставалось только идти обратно на родину.

Посоветовавшись со всеми, Гленарван особо обсудил вопрос о возвращении с Джоном Манглсом. Джон осмотрел угольные ямы и убедился, что угля хватит не больше чем на две недели. Значит, на первой же стоянке необходимо пополнить запас топлива. Джон предложил Гленарвану плыть в бухту Талькауано, где «Дункан» однажды уже заправлялся перед началом своего кругосветного плавания. Это был бы прямой путь, и он как раз проходил по тридцать седьмой параллели. А затем яхта, имея все необходимое, пойдет на юг и, обогнув мыс Горн, направится через Атлантический океан в Шотландию.

Этот план был одобрен, и механик получил приказ разводить пары. Полчаса спустя «Дункан» взял курс на бухту Талькауано. Яхта понеслась по зеркальной поверхности океана, и в шесть часов последние вершины Новой Зеландии скрылись в горячей дымке на горизонте.

Итак, начался обратный путь. Печален был он для отважных людей, возвращавшихся назад без Гарри Гранта, которого они искали. Команда «Дункана», такая веселая и полная надежд на успех при отплытии из Шотландии, теперь пала духом и возвращалась в Европу в самом печальном настроении. Никого из этих славных матросов не радовало, что скоро они вернутся на родину, и все готовы были продолжать опасное плавание по океану, лишь бы найти капитана Гранта.

На «Дункане», где еще так недавно звучали в честь Гленарвана радостные крики «ура», теперь царило уныние. Пассажиры, не то что прежде, почти перестали видеться друг с другом; умолкли беседы, так развлекавшие их в пути. Все держались порознь, каждый в своей каюте, лишь изредка показывались на палубе.

Общее настроение, хорошее или дурное, всегда особенно ярко проявлялось у Паганеля, и вот теперь он, у которого всегда находились слова утешения, хранил мрачное молчание. Географа почти не было видно. Его природная болтливость и чисто французская живость сменились безмолвием и упадком духа. Он, казалось, был даже в большем унынии, чем его товарищи. Когда Гленарван заговаривал о новых поисках в будущем, Паганель качал головой, словно он потерял всякую надежду и уже не сомневается в том, какая судьба постигла потерпевших крушение на «Британии». Чувствовалось, что он считает их безвозвратно погибшими.