Кручинин, лежа на импровизированном плотике, потихоньку начал бредить – от влажной духоты, от боли в гниющем паху, в котором уже начали копошиться разнообразные насекомые и прочая мелкая дрянь, кишащая и в воздухе, и в воде, от жара, накатывавшего на него волнами. Он стонал все громче и громче, раскачивая в такт своим внутренним тамтамам грязной, покрытой струпьями головой.

Сергееву самому хотелось застонать от бессилия. У экипажа расстрелянного ими «газика» с собой было только два индивидуальных пакета, и то не полностью укомплектованных. Никаких обезболивающих, йод, грязноватые бинты, желудочные пилюли, две таблетки ацетилсалициловой кислоты, клок серого цвета ваты и целая упаковка давно забытого тетрациклина. Тетрациклин на гнойную мокнущую рану, особенно в таком деликатном месте, не самый правильный вариант. Но даже такой древний антибиотик – это лучше, чем ничего. Кручинина надо было вытащить на сушу, стащить с него грязную, мокрую одежду, попробовать хоть как-то перевязать…

Все это нужно было делать несмотря на то, что печальный итог был близок. Настолько близок, что и думать об этом не хотелось.

Сергеев зацепил больным коленом за подводный корень и на миг ослеп от взорвавшегося в глазах фейерверка. Он даже провалился с головой под воду – внезапно подломилась и вторая, пока еще относительно здоровая нога. От двойной нагрузки за последние сутки и она уже болела, словно нарывающая десна. Это было похоже на начинающийся бурсит, а бурсит коленного сустава означал, что вскоре Михаилу придется ползти на пузе, как Мересьеву. Только не в одиночестве по зимнему лесу, а с ротой кубинских гэбэшников на хвосте по тропическим джунглям, а так хрен редьки не слаще.

Когда солнце начало клониться к западу, заросли мангра уткнулись в песчаную полосу.

Пологий берег преграждал путь болоту – дальше начиналась картинка с рекламного проспекта: «Приезжайте к нам в Гавану! Варадеро ждет вас!». Синее море, белый песок, пальмы, зеленая стена леса неподалеку и висящие в вышине, в горячих, восходящих потоках прозрачного, чистого воздуха, громадные альбатросы. Курорт, да и только. Только выбираться на этот пляжик длиной в несколько километров было равнозначно тому, чтобы улечься на противень, смазать себя майонезом и присыпать сверху петрушкой, зажав для особой привлекательности веточку укропа в зубах, и пригласить кубинцев на праздничный ужин с главным блюдом в виде себя любимого. Но другого варианта не было.

По небритой, сизой щеке Кручинина ползла крупная зеленая муха. На едва бьющейся жилке чуть ниже виска разбухал от крови сытно обедающий москит – здесь в тени, в сочащемся гнилой влагой полумраке кровососы не успокаивались ни на минуту.

Ругаясь вполголоса, Сергеев выполз на берег, отчаянно путаясь в густой коричневой траве, окаймлявшей границу между пляжем и болотом, развернулся и, покряхтывая от натуги, подтащил к себе плотик с бесчувственным телом товарища и трофейным арсеналом. Здесь, находясь в провале между светом и тенью, они пока были невидимы и могли осмотреться.

Он коснулся плеча Кручинина, но Саша на прикосновение не отозвался – он был где-то далеко, глазные яблоки быстро и страшно двигались под посиневшими веками. Из пересохших, полопавшихся губ с присвистом вырывалось горячее, несвежее дыхание.

– Я сейчас, – сказал Сергеев, и сам не узнал своего голоса. Из горла вырывалось какое-то хрипение, словно он осип с мороза. – Я вернусь, Саша. Слышишь?

Но Кручинин не слышал.

Нужно убежище. Не очень жаркое, но сравнительно сухое. Чтобы просматривался берег и спина была чем-то прикрыта.

Прикрытая спина… Сергеев с ужасом осознал, что вскоре он останется один. Что Сашка Кручинин, по кличке Вязаный, названный так за свою любовь к бесформенным свитерам из трикотажа, которые он виртуозно вязал, хватаясь за спицы каждую свободную минуту, скоро уйдет насовсем в их отдельную Валгаллу, оставив Сергеева одного.

Но пока он еще жив, нужно сделать все возможное, чтобы он протянул подольше. Пока не подойдет помощь…

Сергеев вздохнул, потому что знал: помощи ждать неоткуда. И не от кого.

Пляж, на первый взгляд, был безлюден и совершенно дик. Михаил подождал, пока глаза привыкнут к разнице освещенности и, пользуясь одним из карабинов, как костылем, как можно быстрее проковылял наискосок через залитый ярким солнцем участок и нырнул в тень деревьев. В ботинках хлюпало, на белом песке после его «пробежки» остались шарики упавших водяных капель. Словно по берегу пробежалось какое-то диковинное морское животное, оставляя бесформенные мокрые следы.

Глаза его не подвели.

Когда-то, наверное еще при Батисте, потому что при Кастро новые отели практически не строились, особенно в таких диких местах, тут шло строительство гостиничного комплекса. Теперь джунгли уже заплели полуразвалившиеся стены занавесями лиан, затянули пустые глазницы окон, заполнили травой вырытый под бассейн котлован. Это было не запустение, запустение приходит туда, где когда-то жили люди. Тут же люди пожить не успели.

Стены нигде не возвели выше второго этажа – не хватило времени. Или денег. Или пришедшая на остров Свободы революция навсегда перечеркнула планы захватчиков-империалистов по превращению Кубы в лучший курорт мира. Кастро всегда говорил, что его родину хотели сделать публичным и игорным домом для всей Америки, и, возможно, был недалек от истины. Может быть, именно поэтому он, наперекор всем вражеским прожектам, сделал Кубу казармой, из которой бежали семьями, целыми компаниями, группами и в одиночку. Бежали на дырявых тазиках, в лодках из долбленых стволов деревьев, на самодельных воздушных шарах, на планерах из фанеры от посылочных ящиков и просто вплавь.

Кубу со всех сторон окружало глубокое синее море, более надежное, чем Берлинская стена. Разрушить его не представлялось возможным. Оставалось или смириться с существованием в социалистическом раю и жить по карточкам под присмотром вездесущего ГБ – под звуки речей Кастро из репродукторов, или рискнуть жизнью и свободой. И многие рисковали. И кормили акул в теплых водах Карибского моря, между ненавистным родным берегом и желанным побережьем Майами.

Куба менялась. Из тугой сексуальной красотки, пахнущей морем, солнцем и женской горячей плотью, она превращалась в старуху, с обвисшей уныло грудью, от кожи которой уже пахнет только солью, увядшими цветами и тленом. Но никто не мог окончательно стереть с ее лица остатки былой красоты, выглядывающей из-под обваливающейся штукатурки. Красоты, все еще заметной в стройности колонн полуразрушенных усадьб, в строгости Капитолия, в торжественности Кафедрала, в пышности апельсиновых садов и величии улиц, освещенных только огромной и причудливой луной.

Оставшиеся после американцев отели потеряли лоск и присущий им колониальный шик, уже никто не заливал Гавану мерцающим неоновым светом по ночам: отечество, как всегда, было в опасности и государство экономило электроэнергию. Ночью фонари не горели, и в Старой Гаване туристам было небезопасно. Мимо сверкающих девственной белизной пляжей в Сантьяго-де-Куба, мимо охраняемых, как военный объект, песков Варадеро, гремя проржавевшими крыльями, катились автомобили сорокалетней давности, выбрасывая в воздух клубы вонючего синего дыма, и серые, как мыши, туристические такси и прокатные машины. Обветшали небольшие гостиницы и ресторанчики, расположенные на улочках близ набережной, исчез аромат сдобной выпечки и пряной свинины с черной фасолью, но, слава богу, запахи рома и кофе остались, и они перебивали кислую вонь от плохого пива, стираного белья и маисовых лепешек, жаренных на старом масле.