– День у меня сегодня, видно, такой, – сказал Сергеев, обращаясь больше к Хасану, чем к похитителям. – Неудачный день. Почему все хотят со мной говорить?

Он перевел взгляд на Кэнди, скалящегося на него через спинку переднего кресла, и продолжил:

– Увы, господа, вовсе не понятно, чего вы от меня хотите… Я аргентинский подданный, в конце концов! Может быть, вы меня с кем-то путаете?

Сойка опять коротко глянула на него через зеркальце заднего вида. Настороженно глянула, будто сличая с кем-то.

– Путаем? – опять переспросил Кэнди. Было похоже, что он или глуховат, или недостаточно хорошо владеет чужим ему языком, чтобы быстро перевести фразу с английского на родной. – Да нам, в общем-то, плевать! Если путаем, значит, тебе не подфартило. Значит, ты попал, старичок!

– Только кажется нам, – подхватил Пятница и покрутил стволом у Сергеева в боку, – что мы не ошибаемся, а ты нам бессовестно врешь!

Он заулыбался и, склонившись, заглянул Михаилу в глаза. Иногда смерть смотрит и так – с белозубой улыбкой, выползшей из розовой раковины толстых губ. Но от этого она не перестает быть смертью.

– Не надо нам врать, – попросил «губатый» и еще сильнее надавил на ствол пистолета-пулемета. Сергееву показалось, что еще немного и у него хрустнут ребра, так впился в них срез цилиндра глушителя. – Нам нужно говорить правду и только правду. Тебя будут спрашивать, и если ты скажешь какую-нибудь чушь, лично я отстрелю тебе хрен. Понял?

– Ствол убери, – попросил Михаил. – Все и так очень убедительно. Зачем щекотать? К кому мы едем?

– Узнаешь, – отрезал Кэнди.

– Базилевич, – процедил Хасан сквозь зубы, – сука…

И опять, как давеча в ресторане, выдал длинное и мелодичное, как поэзия Хайяма, ругательство на фарси.

Рука Кэнди вылетела из-за спинки кресла с потрясающей скоростью и такой же точностью. Хасан только охнул, хватаясь за бровь. Между пальцев Аль-Фахри потекли струйки крови – негр носил крупный, угловатый перстень и, если судить по сноровке, с которой был нанесен удар, носил не только для красоты.

Взгляд Нукера, устремленный на Кэнди, был способен заставить плавиться горные породы и вполне мог испугать до смерти человека впечатлительного, но для этого надо было, чтобы чернокожий имел хоть чуточку воображения. Но он его не имел.

– Видишь, как получилось? – спросил крепыш вполне миролюбиво. – Не говори так, чтобы я не мог понять. Когда я не понимаю, я начинаю нервничать. Когда я нервничаю, я могу искалечить. Или убить.

Джип миновал вход в Гайд-парк и, ведомый уверенной рукой Сойки, катился в плотном транспортном потоке. Машин и автобусов было очень много, но каким-то непостижимым образом все это не превращалось в одну большую пробку, а катилось, хоть и медленно, по торговым улицам, полным туристов, набирало скорость и рассасывалось на расширениях дорог, выплескивалось на рассекающие Темзу мосты и снова неспешно текло к предместьям и в спальные районы.

На город вместе с легким туманом начинали опускаться поздние летние сумерки. Они кружились над набережными, расцвеченными мутными пятнами ртутных фонарей, над мостами, нависшими над темною текучею водой. Выделенные лучами прожекторов, в темнеющее небо взметнулись башни Тауэра, словно огромное цветное панно в красных тонах вспыхнул фасад парламента, величественно запылали гирляндами ламп мосты, и, как колесо Судьбы, возник из мутного небытия приближающейся ночи горящий Лондонский Глаз.

Брызнул на стекла легкий дождь, и «дворники» смахнули капли с лобового стекла.

В джипе царило настороженное молчание. И глаза им никто не завязывал, и под ноги мешком не бросали, что Сергеев принимал за достаточно дурной знак.

Многое в происходящем было неправильным. Слишком многое. Это «неправильное» началось еще в Киеве и продолжалось, нарастая, как снежный ком, грозя превратиться в лавину, под которой с легкостью будут погребены множество жизней, судеб и планов. Михаил был уверен, что с размаху бросился или был брошен, сам того не подозревая, в большую игру с участием неизвестных игроков, с неопределенными правилами, но зато со вполне ясным и совершенно неблагоприятным для него исходом.

И уверенность эта имела под собой основания. Почему-то именно сейчас, зажатый между скалящимся Пятницей и разъяренным до невозможности Хасаном, Сергеев неожиданно понял, что Блинов и не думал приносить его в жертву своим преступным планам или низменным наклонностям. Блинов всего лишь хотел прояснить ситуацию. И Сергеев был самым совершенным инструментом из всех, что оказались у Владимира Анатольевича в распоряжении. Он спустил своего старого школьного друга на ситуацию, как спускают бультерьера на подозрительный шум охранники усадьбы – стараясь опередить события. Но для того, чтобы поступить так, Блинов должен был иметь информацию о том, что Сергеев может и понимать, насколько много он может.

И он это понимал.

Обычной утечкой это быть никак не могло. Система безопасности строилась серьезно и очень ответственными людьми. Людьми, умеющими хранить информацию еще с тех времен, когда за неуместно сказанное слово можно было заплатить собственной жизнью. Это не значило, конечно, что в ту пору не сдавали агентов. Сдавали, конечно… Но такое действие было исключением из правил. Ситуацией невероятно редкой. И могло быть вызвано только государственной необходимостью или предательством. Происходящее сейчас с Сергеевым вполне могло иметь любой из этих корней. Оставалось ответить на вопросы: у какого из государств возникла острая необходимость в его специфических услугах или кто, собственно говоря, его предал, бросив в водоворот частных интересов.

Одно мыслилось бесспорно. Причины подобной информированности хозяев Хасана, Блинова и этих троих, черных, как тропическая ночь, боевиков надо было искать в Москве. А еще проще спросить у господина Касперского. Но его, увы, сейчас ни о чем не спросишь…

А вот чего сейчас точно не стоило делать, так это молчать. Атмосфера в «рэндж-ровере» была и так непраздничная. Несмотря на разнообразие запахов, буквально буйствующих в салоне джипа, Сергеев улавливал еще и запах страха. Кто-то из этих крутых африканских парней боялся, хотя и не показывал это ничем. Когда человек хочет казаться суперменом и при этом находится на грани того, чтобы впасть в панику, – дело может окончиться плохо. Например, стрельбой в замкнутом пространстве салона. Или еще какой-нибудь глупостью, крайне опасной для окружающих. И ничто так не способствует развитию психоза, как напряженное молчание, подобное тому, что воцарилось в кабине джипа после того, как Кэнди рассадил Хасану бровь своим перстнем.

– При чем тут Базилевич? – спросил Сергеев как можно более непринужденным тоном. Место для светской беседы было, конечно, неподходящее, но разговаривать на понятном всем окружающим английском им никто не запрещал. Захотят прервать – прервут. Не захотят – беседа в любом случае расслабляет. А если удастся втянуть в нее их сопровождающих, то будет совсем неплохо.

Хасан покосился на него. Вид у Аль-Фахри был, мягко говоря, так себе. Хоть для того чтобы остановить кровь, он и использовал носовой платок, но потеки разрисовали его выразительную физиономию и даже на стеклах очков были видны на просвет мелкие кровяные брызги.