– А если город не пойдет за графом, он испытает на себе гнев Берната. А ему неведомо, что такое жалость, – в гневе возразил виконт, при этом понимая, насколько теперь возросло влияние Фродоина на сердца прихожан. – Это дело следует обсуждать в совете, а не на площади.

– Отлично.

Первые люди города направились в графский дворец, а Фродоин подошел к Сервусдеи и тихо спросил:

– Есть известия от архиепископа Гинкмара из Реймса?

– Гинкмар ничего не ответил на ваше предложение об inventio.

– Я уверен, что-то случилось. Но ты продолжай свою работу в архиве. Отыщи все рассказы о святых, живших в Марке. Мы должны выяснить, где могли быть захоронены останки святой Эулалии.

Мимо проходили Года с Элизией, дама окинула епископа холодным взглядом. Фродоин с тоской смотрел ей вслед. Без нее его борьба становилась гораздо тяжелее. Быть может, ему никогда не вернуть эту женщину, зато он, по крайней мере, сможет созерцать ее лицо, не подверженное бегу времени, на фреске в соборе, изображающей мученичество святой.

Сервусдеи недовольно покашлял, привлекая внимание епископа.

– В том невероятном случае, если Бог нас вознаградит и мы получим наше inventio, мятежники постараются отобрать у нас мощи, и тогда мы пропали, епископ. – Сервусдеи сам испугался своих мыслей. – Такая реликвия не должна покровительствовать изменникам.

– И это возможно… Однако вспомни о руке Элизии, – не сдавался упрямый епископ. – Господь на нашей стороне, я в этом убежден!

Старик никогда не мог уразуметь, откуда Фродоин черпает такую уверенность в самые рискованные моменты; впрочем, он давно научился доверять своему бывшему ученику.

– Я добросовестно изучу все свитки, восходящие ко временам вестготов. Приходите в архив, когда закончите все дела в совете.

– Епископ, мы вас заждались, – нетерпеливо позвал виконт из-под арки. Он смотрел на священников подозрительно, как будто догадываясь, о чем они говорят.

В эту минуту ко входу во дворец подошла Элизия:

– Мне не позволено присутствовать на совете, и я доверяюсь суждению главных людей города. – Она снова показала раненую руку тем, кто готовился решить судьбу Барселоны, и посмотрела на Фродоина. – И все-таки знайте, я согласна с епископом: Бог защитил обычную женщину из Барселоны, а не графа.

Асториусу такая дерзость показалась недозволительной, но Элизия пожала плечами, ничуть не испугавшись. Она мечтала только долечить руку и вернуться в свой «Миракль». А Года смотрела на подругу с изумлением, привыкая к перемене, происшедшей с нею в тюрьме.

Архив епархии помещался в подвале епископского дворца. Меж толстых кирпичных колонн и почерневших от сырости сундуков тянулись старые деревянные полки, на которых не было ни пылинки, ни соринки. То было святилище монаха Сервусдеи. В первый раз, когда старый франк попал сюда вместе с Фродоином, он с горестным сердцем оглядывал кучи затертых пергаментов, изъеденные червями полки и два десятка книг, разбросанных на полу. Шестнадцать лет спустя подвал так и оставался темным и сырым, но зато в документах царил полный порядок, а самые поврежденные листы были переписаны на новые свитки.

Старик проковылял к простому столу и от лучинки запалил четыре свечи в бронзовом канделябре. И почувствовал, как сердце его наполняется покоем. Внешняя жизнь с каждым днем приносила ему все больше печалей. В нише перед стариком стояла облупленная статуя Богородицы – или какой-то святой, черты ее были едва различимы, да и краска почти вся сошла. Ее выкопали в поле крестьяне из Солсоны и отнесли епископу. Перед этой скульптурой Сервусдеи часами молился на циновке из дрока. Пока Фродоин возводил величественный собор, старик чувствовал, что только здесь для него возможно единение с Богом и с нищетой духа, которую проповедовал Сын Божий, Иисус Христос.

В отличие от большинства знакомых ему клириков, Сервусдеи был сиротой из Реймса, с детства мечтавшим стать монахом. Как предписывал святой Бенедикт Нурсийский, он вел жизнь целомудренную и суровую, посвященную молитве, учебе и послушанию, – даже когда Гинкмар из Реймса определил его служить Фродоину. Вера его была крепка, хотя дух и слабел от наблюдений за Римской церковью, увязшей в болоте алчности, и за прелатами, своим властолюбием не уступающими мирянам. Многие из них не знали ни Священного Писания, ни Псалтыри, ни антифонов. Да и толковники с канониками не сильно рвались отражать в своих ученых суждениях свет Евангелия. На своих капитулах епископы вели дискуссии о деньгах, понуждали королей и вельмож ради спасения души жертвовать больше серебра и земель и кичились своими владениями, в то время как пастве проповедовали бесталанные, зачастую неграмотные священники. Такое отношение подогревало любовь к древним культам и языческим обрядам.

В подвале старого епископского дворца бенедиктинец чувствовал, что этот хаос над ним не властен. Он по-отечески заботился о каждом свитке, впитывал в себя их содержимое и предавался размышлениям.

– Magister[54], я слышал новость. Это ужасно.

– Точно так, Астральд.

Сервусдеи улыбнулся мальчику. Это был тот самый сирота, которого Дрого отправил в Барселону, чтобы завлечь Изембарда в западню, тот самый, что спустя два года подобрался с факелом к крепости Тенес, чтобы отомстить за смерть старшей сестры, Агнесы. Монах впервые увидел его в больнице, когда Астральд был всего-навсего голодным перепуганным мальчуганом, которому хотелось только защитить братьев и сестер, однако уже тогда Сервусдеи отметил, насколько тот необычен, сметлив и любопытен. Бенедиктинец взял мальчика под свою опеку и распахнул перед ним свое пересохшее сердце. Воображение мальчика больше всего поражали звезды, ему казалось, что он способен что-то прочесть по движению светил, поэтому монах позабыл его прежнее имя, взял его в ученики и окрестил в купели под именем Астральд.

Теперь мальчишке было четырнадцать лет, и он бегло читал по-латыни. Казалось, ему судьбой назначено носить тонзуру. Для старого монаха он был как сын, которого у Сервусдеи никогда не было и не будет. Он хотел сделать из воспитанника человека ученого, знатока законов и уложений, и таким образом обеспечить его будущее.

– Что теперь будет, учитель?

– Сердце людское есть царство теней, но я верю, что на сей раз нас озарит божественный свет. – Старику нравилось поучать Астральда в такой манере. Пускай даже он ничего не поймет, Сервусдеи не сомневался, что ученик запоминает все его слова и сумеет оценить их в будущем.

Астральд растерянно кивнул. И тотчас возвел глаза к статуе, а монаха охватило странное чувство – так бывало с ними и прежде. Его юный ученик обладал особенным даром – интуицией, которая могла быть благословением Господним или же происходила из темных недр Преисподней. Кто знает, чего этот мальчишка мог насмотреться в темных лесах, где началась его жизнь!

– Все будет хорошо, magister, – печально предрек Астральд, – хотя, боюсь, снова прольется кровь.