“Мне нравится ваш отец, Конверс. Я люблю Роджера. Конечно, его требования, можно сказать, не очень законны, но он хороший человек”.

“Его требования незаконны, и мне не хотелось, чтобы он обращался к нам”.

“Вы не могли ему помешать. Он должен был сделать этот жест: обратиться со своим делом туда, где работает его сын. Очень трогательно”.

“Особенно притом, что со свойственной вам щедростью вы запросили с него двести долларов, а потом еще из патриотических побуждений откажетесь выписать ему счет”.

“Мы были на одном и том же театре военных действий”.

“Где же это?”

“В Европе”.

“Бросьте, Нат. Он – мой отец, и я люблю его, но я хорошо знаю – вытащи его из-под пропеллера, и он тут же засомневается, где он находится. “Пан-Ам” получила за свои деньги все, что ей причиталось, – он был курком на договоре”.

В тот поздний послеполуденный час, сидя в баре “21”, Натан Саймон сжал свой стакан и заговорил, и была в его словах тихая, глубокая печаль. “Вы уважаете своего отца, понимаете, Джоэл? Мой друг Роджер сделал жест и предложил своему сыну единственное, что он имел. У меня есть гораздо больше, но я не умею делать такие жесты. Я умею только командовать… а теперь вот собираюсь учиться летать”.

Саймон поможет ему, но только если будет убежден, что дело того стоит. Если же ему покажется, что, воспользовавшись личными отношениями или его сентиментальностью, им пытаются манипулировать, ответ будет отрицательным. Конечно, если его осудят, Натан бросится на защиту, но это вопрос его этики. К этому времени Валери уже успела переслать ему пакет с документами, и Саймон наверняка сочтет собранный материал убедительным доказательством. Зная Валери, Джоэл был уверен, что она воспользуется частным курьером, – хваленая американская почта привела к созданию соперничающих служб, которые тоже не прочь урвать лишний доллар у налогоплательщика. Разница во времени составляет пять часов, значит, нужно подождать до вечера и тогда звонить Натану. Итак, он снова начал действовать.

Трамвай дошел до конечной остановки. Он остался единственным пассажиром в вагоне. Выйдя, Конверс тут же увидел другой трамвай и сел в него – все-таки пристанище.

Проехав сотню различных улиц и дюжину перекрещивающихся каналов, он выглянул в окно – вид был самый ободряющий: чисто вымытая поверхность, обещающая немало всяких бактерий внутри. Он увидел целый ряд магазинов, торгующих порнографией, с выставленными напоказ товарами. Выше в распахнутых окнах стояли в вызывающих позах ярко размалеванные девицы, то снимая, то надевая бюстгальтеры, на лицах скука, но бедра вызывающе подергиваются независимо от чувств их владелиц. На этих улицах царило оживление – одни с любопытством озирались, другие демонстрировали показное возмущение, третьи деловито подыскивали подходящий товар. “В этой карнавальной атмосфере легко раствориться”, – подумал Конверс, поднимаясь с сиденья и направляясь к двери.

Он расхаживал по улицам, откровенно ошарашенный и даже шокированный увиденным, как это всегда с ним бывало, когда секс демонстрировался столь публично. Монахом он не был, и любовных связей у него хватало, но он всегда считал это делом сугубо интимным. Для него войти в одну из этих освещенных неоновыми огнями дверей было равнозначно оправлению естественных потребностей на тротуаре.

На другой стороне улицы на берегу канала располагалось кафе, столики стояли прямо на тротуаре, а внутри помещения было довольно темно. Конверс пересек людный перекресток, прошел между столиками и вошел внутрь. Со сном можно подождать, а вот поесть необходимо. Настоящего обеда он не видел почти три дня. Конверс отыскал маленький незанятый столик в самом конце зала и сел, с раздражением взглянув на телевизор, подвешенный прямо над столиком, – шла какая-то дурацкая послеобеденная программа. Хорошо еще, что передача велась на голландском языке, – не так раздражало.

Порция виски его подбодрила, но ощущение преследования вернулось. Конверс то и дело поглядывал на дверь, ожидая, что вот-вот в солнечном проеме появятся солдаты “Аквитании”.

Наконец он встал и направился в мужской туалет в глубине кафе. Там он снял куртку и, переложив пистолет с глушителем во внутренний карман, оторвал левый рукав рубашки. Потом наполнил одну из двух раковин холодной водой и опустил в нее лицо, поливая затылок струйкой из крана. И вдруг почувствовал вибрацию, уловил какой-то звук. Конверс вскинул голову, задыхающийся, перепуганный, его рука инстинктивно потянулась к куртке на крюке слева. Тучный мужчина средних лет кивнул ему и прошел к писсуару. Джоэл взглянул на отметину от зубов – точь-в-точь собачий укус. Он выпустил из раковины холодную воду, наполнил ее горячей водой и до тех пор прикладывал к больному месту бумажное полотенце, пока на поврежденной коже не показалась кровь. Большего он сделать не мог; то же самое он сделал сто лет назад, когда водяные крысы бросились на него сквозь прутья его бамбуковой клетки. Тогда, вот так же паникуя, он узнал, что крыс можно напугать. И убить. Человек у писсуара повернулся и вышел, бросив на Конверса тревожный взгляд.

Джоэл обернул бумажное полотенце вокруг зубных отметин, надел куртку, причесал волосы и вернулся к своему стоянку, еще раз с отвращением взглянув на болтающий без умолку телевизор.

Меню было на четырех языках, включая, по-видимому, и японский. Ему очень хотелось заказать огромный кусок мяса, но прошлый штурманский опыт диктовал ему иное. Он не спал нормально с тех пор, как расстался со своей тюрьмой в имении Ляйфхельма, где сон был вызван большим количеством прекрасной еды – необходимое условие выздоровления пострадавшей пешки. Обильная трапеза сделает его сонным, а в подобном состоянии нельзя вести истребитель со скоростью шестьсот миль в час. Поэтому он заказал себе порцию филе с рисом – заказ можно будет повторить. И еще виски.

Голос! О Боже мой! Этот голос! Должно быть, у него галлюцинации! Он сходит с ума. Он слышит голос – эхо знакомого голоса, но это же невозможно!

“– …Собственно, я считаю это нашим национальным позором, но, как и большинство моих соотечественников, я знаю только английский.

– Фрау Конверс…

– Мисс… Фройляйн… я полагаю, так будет правильней… мисс Карпентье, если вы не возражаете…

– Dames en heren…”[143]– вмешался третий голос, спокойный, уверенный, говорящий на голландском.

Конверс, чувствуя, что задыхается, впился в собственное запястье и зажмурился от боли, отворачиваясь от источника этой кошмарной фантасмагорической галлюцинации.

“– В Берлин я прилетела по делам, я – консультант одной из нью-йоркских фирм…

– Mevrouw Converse, ofJuffrouw Charpenticr, zo als we…”[144]

Нет, это совершеннейшее безумие – он сошел с ума. Слышать это… Слышать и видеть! Конверс повернулся и посмотрел на стену. Телевизионный экран! Это она, Валери! Она – на экране!