«Как чудно выйдет, — думала я. — Куда ни посмотришь — всюду синие душистые цветы, чьи толстые стебли гордо торчат вверх прямо как… как… Да! Сегодняшней ночью, в лунном свете, дамы изопьют сладкий нектар с медоносных цветков».

Только когда слуга вернулся, я поняла, что моей мечте не дано сбыться: слишком запоздала я с концертом. «Простите, мадам, гиацинтов нигде нет. Я обежал все магазины». И он протянул мне один бледный, давно увядший цветок. Чтобы не позориться, я решила не выставлять его напоказ.

В ярком свете множества свечей главный салон сверкал золотом. Пастельных тонов фигуры гостей скользили по черно-белому мраморному полу, отполированному до зеркального блеска. В журчащем смехе Жирар галантно нагнулся к руке этой Агаты Оранской с чудовищной прической и в том же уродливом платье. Как хозяйка, я пыталась найти в себе силы, чтобы любезно приветствовать гостью, но, глядя на птичку, пристроившуюся на ее кисейном чепчике так, что с каждым наклоном головы она падала вперед, будто клевала зерна, я едва сдержалась.

И тут появился он!

Он был в узком зеленом фраке, будто покрытом чешуей, и когда месье ле К. повернулся поприветствовать Жирара, я заметила, что фалды его фрака сужаются, как рыбий хвост. Боже мой! Со спины он выглядел совершеннейшей рыбой. Я не могла дышать. Я не могла думать. Он направился было ко мне, но его тут же перехватила графиня Морис, а затем и другие, и мне пришлось довольствоваться лишь коротким приветствием.

Во время исполнения Гайдна я напустила на себя вид задумчивого, мечтательного забытья. Я подалась вперед, показывая, как поглощена музыкой, хотя от этого движения мне тут же стрельнуло в поясницу, а корсет впился в живот (чего никогда бы не случилось, будь мы в Париже).

Краем глаза я увидела, как Жирар рассеянно оглядывается по сторонам, вместо того чтобы слушать музыку. И как только можно было отвлекаться от музыкантов?

Я сосредоточилась на месье ле К.: его губы, прелестно выпячивающиеся во время аллегро; его руки, легкие, проворные, как птицы. А его игра! Струны моей души пели. Какие божественные звуки, какие эмоции, какая власть над духом — стоит ли удивляться, что он разбудил во мне страсть? Снова и снова спрашивала я себя, как спрашиваешь и ты сейчас, — не любовь ли это? Но ведь я не знала, что такое любовь. Она ли то вдруг заставляет тебя трепетать, то приносит внутреннее спокойствие? Она ли окрыляет? Фи, старо, как заплесневелый сыр. Пусть лучше крылья останутся у птиц. Моя душа пела под звуки Моцарта.

Побыв с гостями, как пристало хозяйке, я затем подошла к месье ле К., сказала, что он играл, как ангел, и протянула для поцелуя руку. Заманить его в гостиную не составило ни малейшего труда: я всего лишь предложила ему взглянуть на одну «любопытную вещицу». «На картину молоденькой невинной девушки, еще девственницы», — дразнила я, хотя теперь стыжусь этих слов. Проходя через малую залу, я притушила лампу и, схватив его за руку, увлекла в гостиную и тотчас закрыла за нами дверь. В комнате стояла кромешная мгла.

Я отсчитала шесть шагов до дивана, и мы со стоном погрузились в греховную роскошь. Он поцеловал меня. Я — его и кончиком языка почувствовала мозоль слева от подбородка. «Должно быть, здесь он прижимает скрипку, — пронеслось в моей голове. — Издержки профессии. Пустяки. За музыку, которую он извлекает из инструмента, это можно простить».

И я простила, стоило его рукам прийти в движение. Они опустились вдоль моей шеи, пианиссимо, затем исполнили глиссандо вниз по спине. Его прелюдия, все ускоряющееся арпеджио, сотрясали мое существо. Здесь было все, на что я надеялась.

В отчаянии он продирался через платье, сорочку, нижние юбки, кринолин, и я радостно подумала, как неуместны были бы панталоны. Дыхание. Он оглушительно пыхтел и шуршал юбками. Задыхался он там, что ли? Его собственные, скажем так, струны наполнялись вибрато. Он блаженно простонал — тремоло — и закончил единственной нотой — фальцетом.

Тут я услышала сдавленный дьявольский смех. Сначала я приписала его расстроенному воображению — но нет! Мы были в комнате не одни. Да, пока мы входили в комнату из более светлой залы, наши лица могли разглядеть. Свет подсказал бы мне, кто свидетель, чье молчание придется покупать дорогими подарками. Месье ле К. зашевелился под юбками, собираясь приступить к следующей партии, однако меня так насторожило чужое присутствие и шуршание ткани — тафты, определила я по звуку, — что миг удовольствия, которого я ждала неделями, унесся, как последний аккорд. Я перебирала в памяти гостей, пытаясь понять, кто же носит тафту в самый разгар лета. Не выдержав, я оттолкнула месье ле К., потянулась к столу и взяла спички. Лампа осветила кушетку под целомудренным взглядом девочки с картины. А на кушетке, без штанов, похожий на ощипанного гуся — Жирар.

А с ним — не чудовище Агата с гнездами на голове, а графиня Морис. И она, и мой муж во все глаза смотрели на нас.

Да, меня поймали — зато тут же освободили. Хвала небесам! Теперь я могла вернуться в Париж!

Оставалось, правда, кое-что напоследок. Позабыв о потерянной туфле, я выскочила через малую залу в главный салон и вернулась с баронессой Оранской. Уж я позаботилась, чтобы Агата ван Солмс воочию убедилась в неверности своего любовника.

В общем, что ни говори, а вечер выдался интересным — я бы ни за что не променяла такой на тысячу других. Когда под утро я легла наконец в постель, Жирар все еще неистовствовал.

— Как ты посмела меня скомпрометировать?! Как могла поставить под удар мое положение?! Разве непонятно, что завтра вся Гаага будет об этом говорить?

Этими словами и окончилась ночь: я отвернулась, укрылась с головой и усмехнулась, вспомнив, как на обратном пути, таща за собой Агату, точно баржу на буксире, едва не столкнулась с месье ле К., крадущимся наружу. Помню, я еще подумала перед сном: «А все-таки жаль, что мы так и не достали гиацинтов».

Об обиде не могло быть и речи. То, что я не нападала на хозяйку Маурицхёйса (которая, дай ей Бог здоровья, впервые познакомила меня с прелестями голландских концертов), не обвиняла Жирара в неверности и оставалась практически безучастной к его судьбе, — все указывало по меньшей мере на холодность наших отношений. Правда, Гаага, как с гордостью сообщит любой голландец, — это город, где разум торжествует над чувствами, и я с радостью ухватилась за то, чего прежде боялась. Измена (его ли, моя — не важно) даровала мне свободу. Лучше побыстрее покинуть этот город — и страну! — чем попасть на язык здешним дамам, которые рассказывают пошлейшие сплетни, жеманно обмахиваясь веером вдали от дочерних ушей. Пораскаиваюсь до конца лета в садах у тетушки в Провансе, а потом — в Париж, к Шарлотте, где театр и опера отвлекут от грустных мыслей. О, благословенный вздох полной грудью, будто при расшнурованном корсете! О, заветная свобода — стоит только попасть в Париж.

Но как оплатить дорогу? Ждать денег от отца немыслимо — на это уйдут недели. Он начнет писать письма с расспросами. А мне лишней ночи нельзя оставаться в Гааге. Надо было подумать. Крепко-крепко подумать. Что у меня есть?