Он бы и побежал — на фига ему этот русский нужен? Он в армию пойдет, как отец. Но Генрих увидел, как он занимается, подошел, положил тяжелую ладонь на плечо и сказал: «Одобряю».

И все, Вольфу не нужно больше ничего.

Теперь по русскому у него твердая пятерка, а ненавистная русичка в глубоком шоке. Все пытается его завалить, диктанты сложные дает. Но где уж ей теперь — он с русским разобрался. Раз и навсегда. Теперь в этом нет проблемы.

— Послушай меня, Владимир, — сказал Генрих, пока они ждали Ильяса у машины. — Рисковать жизнью ради чего-то или кого-то — это одно. Но совершенно другое — поступать необдуманно и напрасно лишиться жизни, бессмысленно, нелепо.

Вольф внимательно посмотрел на отца. Неужели знает про их головокружительные трюки на балках? Или про то, как они бегали от своры собак? Или как вышли вдвоем против целой кодлы Лёньки Лютого, который считается самым «крутым» на районе?

Да нет, откуда ему знать?

— Я горжусь тем, каким сильным и смелым ты стал, сынок, — проговорил отец. — Но я хочу, чтобы ты всегда осознавал ту грань, где кончается смелость и начинается безрассудство.

Вольф кивнул, раздумывая, к чему Генрих завел этот разговор. Отец никогда не бросал слов на ветер.

Машина ехала по Соколинскому шоссе. Вольф тоже находился в ней — отец должен был завезти его домой и вернуться в особняк Рахматулина — ему предстояли три дня дежурства.

Ильяс и Вольф на заднем сиденье рассуждали про восточные виды единоборств. Отец, который всегда принимал участие в таких разговорах, почему-то молчал.

Приглядевшись к нему, Вольф обратил внимание, что тот часто смотрит в зеркало заднего вида. Чаще, чем это требовалось. На лбу отца залегла тяжелая складка.

Вольф толкнул в бок Ильяса, который, почувствовав неладное, резко замолчал.

— Что-то не так?

— За нами «хвост», — хмуро ответил Генрих, вытаскивая мобильник. — Наглые. Не таятся. Это плохо.

Они мчались по огромной пустой эстакаде и Вольф сразу заметил эту машину — серый от грязи внедорожник. Она не обгоняла, но и не отставала. Словно сидящий за рулем играл с ними в какую-то игру. Разглядеть, кто за рулем, невозможно — стекла внедорожника были затонированы.

Генрих не успел нажать кнопку вызова Камиля Рахматулина, которому нужно было доложить об этой ситуации. «БМВ» тряхнуло от резкого удара. Словно прущий напролом бык, внедорожник бортанул их еще и еще раз, спихивая с эстакады.

Генрих мастерски водил машину, но уйти от проклятого внедорожника, который побеждал одними только габаритами, было невозможно.

Все произошло в сотую долю секунды.

Еще несколько мощных ударов, и «БМВ», проломив перила ограждения, полетел с эстакады вниз.

Вольфа накрыла тьма.

Он не знал, сколько времени провел без сознания, но, кажется, не так много.

Взгляд фокусируется не сразу, а тело ломит, точно по нему проехал каток.

Пахнет бензином и паленым железом. Он все еще здесь — в аду покореженной машины.

Рядом Ильяс. Левая рука в неестественном изломе, и струйка крови стекает по виску. Без сознания, но жив.

Мучительно напрягая память, Вольф концентрируется на самом важном.

Отец.

Водительское сиденье пусто.

Битое стекло. Осколки повсюду. Он с трудом приподнимается и видит перед машиной отца.

Но рядом — мужчина в маске и камуфляже. Он вылез из заляпанного грязью внедорожника. И он — враг.

У отца разбита голова. Одежда порвана. После такой ужасной аварии он с трудом держится на ногах.

— Не трогай, паскуда…. - говорит разбитыми губами. — Не трожь пацана!

— Верный пес Камиля до последней капли крови защищает рахматулинского змееныша… — цедит один мужчина в маске. — Жаль, что ты не сдох. Но это легко исправить.

Генрих бросается в атаку, но силы неравны. Враг не без труда отражает нападение и швыряет отца на колени.

Ослабевшими руками Вольф дергает ручку двери, но та не поддается.

В следующее мгновение мужчина в маске и камуфляже опускает руку с пистолетом и делает несколько коротких выстрелов.

Два в грудь и один в голову.

И отец как подкошенный падает в сухую пожелтелую траву.

— Отец! Отец! Папа…

Рисковать жизнью ради чего-то или кого-то — это одно. Но совершенно другое — поступать необдуманно и напрасно лишиться жизни, бессмысленно, нелепо.

Вольф с трудом выныривает из машины и кидается на мужчину в камуфляже.

Растерзать. Загрызть. Стереть в порошок.

Может быть, это вернет ему отца…

— Безмозглый щенок, — хохочет убийца. — Ну давай, раз такой смелый. Отомсти за папочку!

Кажется, он ловит от происходящего кайф. Подначивает, крошит лопающееся от боли сердце мерзкими фразами. Без труда повалив Вольфа рядом с отцом, он минут десять с удовольствием месит его кованными ботинками.

Забьет его насмерть. Затем очередь Ильяса, ради смерти которого это и затевалось. Нужно спасти друга. Задержать эту сволочь, насколько это возможно. Такая авария не могла остаться незамеченной — по-любому кто-то уже вызвал полицию, скорую…

— Менты! Вот черт! В этот раз слишком быстро, твари! — выплевывает мужчина. — Из-за твоего папаши и тебя, щенок, я не успел прикончить рахматулинского выродка. Увлекся. Может, он уже и не жилец. А даже если и жилец, я все равно его достану. Ладно, бывай. Захочешь отомстить — милости просим. Бык я. Бык папашу твоего завалил. Запомнил, щенок?

Словно во сне Вольф видит перед собой бешеные черные глаза в прорези маски и руку с татуировкой — бык на тыльной стороне ладони.

Заляпанный грязью внедорожник мчит прямо через поле, а за ним несется полицейский уазик.

Затем прямо перед собой Вольф видит залитое кровью лицо отца. Глаза смотрят в пустоту. А затем его окончательно окутывает спасительная тьма.

— Вали отсюда, Рахматулин, — процедил Вольф. — И дорогу сюда забудь. Ты же меня знаешь.

Перевожу взгляд с него на незнакомца, которого зовут Ильяс. Воздух между ними наэлектризован до предела.

Я всегда предполагала, что Вольф опасен, и теперь видела это своими глазами. То, каким он был в кабинете Лиханова, было лишь легкой разминкой по сравнению с тем, какими он виделся мне теперь.

В его светло-желтых глазах — мрак. Кажется, он готов живьем загрызть нежданного гостя. Ильяс в ответ издевательски ухмыляется, но ненависти в нем не меньше. А может быть, даже и больше.

Она скрывается, змеится за легкой ухмылкой, небрежными манерами, глумливыми интонациями голоса.