Но тогда… Еще до трагического происшествия с несчастным мужем… Самка, не нашедшая самца, восхитительна! Она источает запах поиска и влечения! Она источает! И когда бедра, вильнув, скрылись в толпе, я все равно был уверен, что за гонорарами‑то она придет. Эти провинциальные девицы удивительно расчетливы и жадны до всего, даже чувств. Им хочется много романтики, много скептицизма и здравого смысла, много половых излишеств (до замужества, конечно!), много денег. Чем я лучше их?

Хотя я вынужден отметить, что все женщины до удивления практичны. Святого Грааля, Парсифаля, Тристана и Изольду, а также бескорыстие, придумали самцы, а не наши подруги, эти психоросянки, пожирающие души и волю мужчин. Да, это мы, мы придумали бескорыстие! Но не от святости, нет, конечно же! Экие умники! Да мы придумали его только потому, что нам, в отличие от женщин, нечего терять!

Уже вечером, посетив киносеанс с дамой (просто стесняюсь назвать ее шлюхой) я на удивление хорошо выспался под аккомпанемент всхлипов, криков и шума листвы. Спутница моя, — шедевр окороков, восхитительно литая женщина, только и делала, что повизгивала, вдавливаясь в кресло. Экая тварь! Она переживала из‑за несчастной любви! Он больше не любил ее, отчего ей плохо и тоскливо, — сказала она мне доверительно. Я не мог упустить такой случай! Ни в коем случае! Нет, нет, не просите! Это была сделка. Да, восхитительная сделка, загримированная под дружбу, — то, чего на свете нет и быть не может. Итак, литая… Она вдавливалась в кресло. Следовало бы мне заменить это кресло собой! Она пила дерьмовый молдавский джин–тоник. А я уже месяц ничего не писал. Месяц, мать вашу! А когда ты месяц ничего не пишешь, это на кое‑что наводит. Кое‑что, связанное с успокоением, суицидом, разочарованием, сексом. Трахнуться это все равно, что исповедаться, стоя на коленях в черном, обитом бархатом, закутке. Прошептать слова жаркого покаяния. Но я уже месяц не писал. Дьявол!

Спутница разбудила меня к самому концу фильма. Оставшиеся десять минут я рассматривал ее профиль, — -что‑то фламандское было в нем, что‑то от легендарного Тиля, — и великолепные, литые, повторюсь (о, я готов повторять это слово часами, ведь оно облачено в плоть!) ляжки. Ляжки, прущие из ее мини–юбки, как дрожжевое тесто. Литое тесто… Что нашла во мне эта стерва? Неужели я так располагаю к доверию? Впрочем, я лукавлю. Сучка тоже хотела отхватить от жизни кусочек счастья. А по неведению своему многие суки считают, будто человек, работающий в газете, особенно если он не сраный уборщик, может стать мостиком к этому счастью. Да, она здорово обманывала себя. Да, мне не везло с ними — одна спала со мной только потому, что желала поглотить меня, растворить едкой желчью своего самолюбия мое «я», и многое ей удалось! Сейчас я в моральном плане представляю собой полупереваренную треску, случайно отрыгнутую китом. Другая спала со мной в надежде на то, что я стану известным… Писателем, парашютистом, журналистом, говноедом, черным квадратом, серийным убийцей (неважно кем, хотя бы она предпочла — писателем) — кем угодно, лишь бы известным. Она заразила меня этим желанием, словно чумой. Другая, еще одна… Господи, единственная искренняя женщина, которую я знал, была полушлюшка! В войске шлюх — что‑то около вечного капитана в северном гарнизоне. Она торговала минеральной водой, сигаретами и спиртным в киоске неподалеку от Дома Печати. Глуповата и лечилась у психиатра. Ну, должны же были у нее быть хоть какие‑то недостатки?

Впрочем насчет полушлюшки я погорячился, просто до сих пор обижен на нее за то, что она так и не простила мне внезапного исчезновения. Что уж поделать, я так устроен, я бегу, бегу, бегу.

Итак, стало быть, я вспомнил свою недалекую — полусумасшедшую продавщицу. И сразу же возненавидел литую девицу, сидевшую рядом со мной, да таращившую глаза на трихоцеоптериса, что жрал людей на улицах Нью–Йорка. До террактов в США оставалось несколько месяцев. Трихоцеоптерис не вызывал печальных ассоциаций.

Я ненавидел ее. Я ненавидел ее и позже, во время нашей импровизированной исповеди, — жертвоприношения полуголых тел, — проходившем на грязном алтаре подоконника в темном подъезде. Я возненавидел небо, истыканное светящимися иглами звезд, я возненавидел слово «литой», я понял, что схожу с ума и больше не выдержу, я обещал себе бросить все, сунуть в рюкзак запасные ботинки и уехать, и уехать в мир, я становился на носки, потому что подоконник, где она сидела, был значительно выше, я облился потом и случайной слезой бессмысленного совокупления, я безуспешно пытался раздвинуть пошре ее толстые ляжки, оцепившие мою поясницу… Я молился и молил быть спасенным в эту страшную ночь с нереальным туманом, через который к нашим окнам пробирались, хихикая и посмеиваясь, лучики света Луны, я носил на руках только что рожденных детей, я расслаивался, как пирожное, я даже не вытерся потом, я ненавидел целоваться с женщиной с прохладным ртом, вместо крови во мне — пар и безумие коллективного одиночества.

Так мы и исповедались. О, мой Бог, тебе понравилось?

…А потом я ушел — не могу, не могу просыпаться в постели еще с кем‑то, — и обрел спасение, временную пристань истерзанной совести и мук честолюбия. Дома меня ждало письмо — заказ местного филиала Фонда Сороса. В коем благовоспитанные засранцы «с радостью уведомляли» меня о том, что желали бы. А желали они, чтобы я, к выходу их очередного, никому не нужного альманаха «Бессарабия — судьбы и люди» (безусловно, после его издания состоятся голословные семинар и конференция) подготовил большой материал о некоем отважном враче, пытавшемся во время фашистской оккупации спасти сумасшедших из Костюженского дома умалишенных. Конечно, ни хрена у него не вышло, но какая величественная» была попытка» Ха, кретины! И врач этот тоже кретин! Но обещают хорошо заплатить. И я, презрев все, на следующий же день решаю посвятить себя только воздушным змеям, сну и Сумасшедшему Доброхоту из Костюжен времен Второй Мировой войны. Ах, как славно! Сколь‑нибудь серьезного отношения к своему «материалу» (мне даже прислали пропуск в архив!) я не ждал, поскольку уже имел опыт сотрудничества с подобными организациями. Лига Борьбы за Права Молдавской Женщины в Албанском Борделе, Союз Прогрессивной Молодежи Либеральной Направленности Города Бельцы, Объединение Женщин Социалистической Ориентации, Фонд Сороса И Международной Амнистии, и прочая, прочая…

Там нашли работу все бездельники моей Молдавии. Как‑то я участвовал в конференции на тему «Пресса Молдовы и Приднестровья: образ врага». Действо длилось семь часов с перерывом на кофе, представители этих двух уважаемых стран обнимались, организатор — беспрестанно краснеющая девица в красном же платье («Международная Амнистия») умилялась… А по окончании трепа все вынесли никому на хрен не нужную резолюцию, подписались под ней, получили в подарок по набору (ручка, блокнот и кусочек счастья в календаре на следующий год), разъехались и продолжили поливать друг друга говном.

Но тем и хороши подобные Фонды Болтунов и Тупиц, что изредка сладкие крошки их грантового пирога поклевывают такие несчастные воробушки, как я…

Стало быть, один псих, спасающий сотню других психов. Великая сила самопожертвования! Великая воистину, — пробормотал я и уснул, узрев во сне синих, ярко–синих птиц, раздиравших на части золотистый каравай солнца. А за ними наблюдал, грустно покачивая головой, серый единорог, по копыта увязший в мутной желтой реке.