— Почему Ченчи не устраивает бои животных, мы сами обычно тешим гостей? Неужели его мошна настолько отощала?

— Ох, всякий раз, проливая кровь, он вынужден выкладывать скудо. Чего он не умеет проливать, так это слезы.

Франческо подслушал, догадался или, возможно, предвидел эти упреки. Он весь посинел, взор затуманился. Покачиваясь, хозяин встал, рыгнул и уперся обеими руками в стол.

— Вам ли пристало рассуждать о пролитой мною крови или слезах, которых не удостоился этот негодяй - мой сын? Не потому ли, ваши преосвященства, вы носите пурпурные мантии, дабы скрыть пятна пролитой вами самими крови? Продажные кардиналы! Погрязшие в симонии канальи и фарисеи! Прелаты-безбожники! Мерзавцы!

Перелетев через стол, бокал разбился о мраморную колонну, и вино окутало ее розовой пеленой. В кардинала Мантуанского угодил украшенный Марсом и Венерой кувшин для воды, и духовная особа рухнула на пол. Корнаро сцепился с Ченчи, тут же завязалась всеобщая свалка.

— Капля дерьма в священном елее!

— Развратный козел!

— Хряк-сифилитик!

— Сраная свинья!

— Пошел к черту, ищи дурака!

— Сам ищи, пердун непотребный!

Выставленные, как дротики, руки, горящие в застывших глазах звезды, носок туфли в дряблом брюхе, костный хруст, сверкающее в ранах стекло, неслышный шум брызжущих вен и железистый вкус крови на языке, рычание разъяренных зверей, уханье и глухие удары плоти о мясо, трескающиеся фаланги. Кардинальская мантия Корнаро все же не скрыла хлынувшей из носа крови, ну а шлюх обступили воспользовавшиеся суматохой испанские шуты.

Очень узкие, белоснежные руки Беатриче касались струн псалтериона, на котором путти[44]с копьями охотились на дракона.

Bacchiami, vita mia, prima qu’io mora...

Fa de’ tuoi bad una catena

Che dalle labbra mie descenda al core

E’l laghi alia tua lingua, alma sirena...[45]

Голос был чистый, чуть тонкий. Тучки небесные - это барашки, душа моя. Уж скоро у монастырских колодцев расцветут первые розы.

«На память обо мне... На память обо мне...» Оставленная струна дрожала. Губы сомкнулись, но голос все еще звучал. Дверь хлопнула о стену, и стук застыл, словно повиснув на крючке. На коричневом фоне галереи возник дон Франческо: втянутая в плечи прыщавая голова, отвислые губы, оскал беззубого рта. Неподвижный и безмолвный отец грозно смотрел на Беатриче.

В больнице у него было достаточно времени, чтобы подумать о дочери.

На второе приданое он не раскошелится - только не для нее. Он не спустит с нее глаз, и она не ускользнет, как Антонина, ведь он ее ненавидит, но вместе с тем жаждет. Под его злобным и похотливым взглядом Беатриче затряслась, как стебелек. Пролетели столетья, прежде чем он развернулся и, не сказав ни слова, удалился по коридору. Она услышала его затихающие шаги, а затем - грозную или, наоборот, успокоительную тишину и, подобрав обеими руками юбки, бросилась к лестнице.

— Челио, Челио! Сходи за жестянщиком, пусть поставит мне запор на дверь!

— Нельзя, донна Беатриче... Мы не вправе что-либо менять без распоряжения хозяина.

Беатриче настаивала, но слуга остался непреклонен. Возвращаясь в свою комнату, она прошла мимо Юдифи, бросившей на нее двусмысленный, но явно ироничный взгляд. Одни говорили, что Таддео Дзуккари отравил жену цикутой, другие это отрицали - ясно лишь, что она не обрела покоя в могиле. Беатриче задумалась: обретет ли отец? Или, возможно, он вернется еще более страшным призраком? Ужасная мысль! Пока Франческо не было дома, Беатриче навещала невестку Людовику, ежегодно рожавшую по ребенку. Повстречав в комнатке Джакомо, Беатриче не удержалась и спросила:

— Это правда, Джакомо... Насчет яда?..

Он стоял вполоборота, почти отвернувшись, так как она задала вопрос, когда он уже уходил. Джакомо оглянулся через плечо, слегка замедлив шаг.

— О некоторых вещах не принято говорить, дорогая сестра...

И потом, уже дойдя до двери:

— Я бы назвал это образцом супружеской любви...

Ее озадачил этот уклончивый ответ и особенно - заключительная острота. Если верить письмам Коломбы, недавно вышедшей замуж за торговца шерстью, супружеская любовь - страшная штука. Невзрачный и кроткий Джанфранко де Сантис был помешан на коммерции и зачастую далеко уезжал по делам. Коломба встречала его с опаской, памятуя о своих отвратительных обязанностях, но покорно их выполняла, поскольку мечтала зачать ребенка. Ребенок был самым заветным ее желанием, которое почему-то не сбывалось. Порой Коломба чувствовала себя способной похитить чужое дитя, и ее добрый взгляд ожесточался от вожделения, когда она видела мать, качавшую на коленях малыша.

Из палаццо Ченчи хозяин собственноручно выкрал псалтерион и теорбу. Завернув инструменты в покрывала, он отнес их барышникам, некогда скупившим драгоценности Эрсилии.

Беатриче старательно спрятала самые дорогие свои сокровища: индийскую пряжку, жемчужное ожерелье, золотую шкатулочку и пару книг. Она зарыла все это под грудой тряпья на дне корзин, расставленных по закуткам старой башни над Тибром, где с давних пор был устроен хозяйственный склад.

— Шелудивый пес!..

Тем не менее, злобный и недовольный дон Франческо вызывал жалость: его изматывало одиночество, которое он пытался заглушить распутством, жестоко страдая где-то в зловонных потемках своей души. Но в перерывах между попойками и блудом одиночество вновь переходило в наступление, оставляя его наедине с собой - с тем единственным, мерзким, источавшим гной и злодейства спутником, которого он видел порой в зеркалах. Ему желали погибели. Смерти. Его сыновья наверняка добьются своей цели, оставаться в Риме опасно.

В таком состоянии духа дон Франческо счел уместным проверить дела и посовещаться с нотариусом Доменико Стеллой.

В небольшом кабинете, где на стенах висели кожаные сумки с личными делами, а клепсидра, которую забыли перевернуть, зрительно отодвигала лица и предметы к горизонту крошечной пустыни, Стелла объяснил ему положение. Счета в бедственном состоянии, и даже огромное богатство Ченчи скоро не сможет выдерживать столь ощутимых потерь. За краткий промежуток времени на штрафы и налоги ушло более 200000 скудо, перечисленных в папскую казну, заплаченных за молчание, потраченных на аннулирование жалоб и заметание следов, не говоря уж о казенных средствах, которые дон Франческо был вынужден израсходовать, чтобы выпутаться из беды. Поскольку дефицит в 50000 скудо превосходит реальный доход, возможно, придется продать с торгов часть недвижимого имущества, дабы умилостивить папскую казну, перед которой Ченчи все еще оставался в долгу. Доменико Стелла посоветовал запереть палаццо Ченчи, распустить прислугу и переселить обеих женщин в деревню, где они смогли бы жить малым.