белой афганской борзой мчится в лес,сомкнувшийся за ней, дав себе волю средь листвы,в ней больше грации, чем у борзой, и больше чуда в ней,даже с цветами в волосах, позволившей себе,Офелии подобно, последнийпасторальный жест любви к миру.И вижу я,как наши муки отпущены в тумане,разбросаны по чащам Смерти, забыты. Вижуизящество, как у борзой в воде,плывущей вверх по теченью и по-над моей темной ладонью.Зимою этой ожидаю полного затменьядля черных армий среди эвкалиптов, для городовнагих, для холода в свете любви, для гончих,женщин и птиц – дабы ушли в чащи свои, оставив намодиночество наше.* * *Негры, негры, все эти принцы,держащие чаши из костей носорога,завораживают мою кровь. Где прекрасные башниМарихуаны выше эвкалиптовворочаются на губах ночи и падаюти падают ничком, где как гиганты-Короли, мы собрались,пожрав ее пылающие руки, стопы, О Лунный тактты и Кларнет! те талисманы,что разогнались под кровом листьев, точно воры,те Негры, все те принцы, кток губам подносят, точно Смерть,из носорожьей кости кубки,когда бы там мои горели ноги, руки,заворожили бы пределы кости и магией своейсвязали бы меня, скрутили, как веревку. Не знаютемнее Африки, чем этоттемный континент в моей груди.И когда нас здесь покинут,когда заряд шелестя пройдет сквозь нас в воздух,вновь начинаем мы слепой кровоточащей глоткойуловки африканские; и Дездемона, Дездемона,как демон, воет, причитая в нашем теле, упреждаяо том нависшем башней Мавре внутри нас, а послеоплакивает расставанье с ним.И я кричу: Внемлите!Услышьте в скрытной раковине ухабой барабанов, что я слышу. Негры, эти принцы,вздымают чаши из рога и костей в тех залах крови,которые зову лесами, в темныхи сияющих пещерах, гдесердце бьется, мозг пульсирует, в техджунглях тела моего, где в черно-белыхполосках ходит мавр Отелло,сей песьелицый страх. Идет там Я, Я, Я,который мне явился черней Орфея,преследовавший в безумии звук, и утонувшийв голодном тоне, в глубочайшей чаще.Затем был я, поющий Смерть,кто чащу озадачил. Представил яее любимую борзой чистейшей пробы,разбередившей джунглей тень и плоть.Так начиналось окончанье года.Явились мученики из всех пустот,и дети с личиками птиц выползали из отцовв карман, который не наполнишь никогда,уже умолкший, не требовавший ничего,не в силах обрести последний сон.Те залы Африки, что видим в грезах мы, –преграды грезам, ищущим глубин,и взбудораженное море спиной к отливамотступает в пустые комнаты, где был исток любви.И нет конца. Тогда как грустендаже Конго. Усталые сиренывыходят из воды, ложась на скалы грома,не для того, чтобы касались их.Как грустно даже чудо!1946 Ян Пробштейн

Переплывая море

Мы вышли на лодках ночью в море, сбились с путии безмерные воды сомкнули капканы страха вкруг нас.Лодки расшвыряло, и мы, наконец, остались однипод безмерным, недвижным небом, недужным звездами.Оставим весла, любовь моя, и забудем на времяо нашей любви, как нож между нами, оначертит границы, которые ни пересечь нельзя,ни уничтожить, пока мы плывем к сердцу нашей мечты,разрезая безмолвье украдкой, горьким дождем залиты рты,и темная рана затянулась за нами.Забудь о глубинных бомбах, смерти и наших клятвах,сады опустошены, а над пустынями к западу лежаткомнаты, в которых мы стали близки, в руинах от бомб.И хотя мы уходим, оглядывается любовь твоя, и ячувствую твое отсутствие, как звон заглохших колоколов.Соль на твоих глазах и крупицы соли меж нами. Сейчасты входишь с легкостью в разрушительный мир.Слышен сухой треск цемента. Свет сник,падая на руины городов на дальнем берегу,и в нерушимой ночи я один.1946 Ян Пробштейн

Августовское солнце

Божество моего беззаботного сердца, ты властвуешь всемна сверкающем этом пути.Но и твой безжалостный жар, опаливший поляотступает бессильноперед сенью ветвей, матерински простерших листвунад своими плодами.Я пою о таинственных силах земли, дожидаясьмилосердия вечерней зари.1958 Андрей Кистяковский

Осирис и Сет

вдвоем в одной лодке жизни,странствующей через Хаосили растворяющейся в ночи́, возвращаяэти темнóты тьме, –тогда Гарри Джейкобс видел их на горе,троллей подземного мира.Сет их владыка –темный разум, просыпающийся перед рассветом,доисторический ужас, он – корма этой лодки,познавший все основания,сражающийся там, на краю,окруженный всем злом этого мира.Да, он бился с Осирисом,злоумышлял, рассеивал первоначальный свет.Он соблазнил отрока Гора, призрачного ястреба солнца,поиграть рукой с его членом.Он является в дом закона как напоминание нам.Он учит нас лгать.Раньше брат нашей матери, Сет, для нас был «Отцом» –он научил нас – чему? разрушатьнашу невинность. Великая лодка боговпроникает сквозь толстое мясо,испускает быстрые нервы подобные светящимся языкамна границах. Нога, рука,гýбы: схема в «Науке и жизни» за сентябрь 1960 годапоказывает устройство сенсорной и моторной способностей.Мы – это что-то подобное рту, маске, руке;скрытый план творения можно прочесть(тайна, открытая взгляду,остается тайной) в закрытой ладони,в человеческом лице.Округлое ожерелье нашего солнца,удерживаемое наверху навозным жуком, – это Дитя,То-Что-Грядет, Присутствиеприсутствующих вещей. И ничего больше.Чувства и движения, впечатления и выражения,спорят друг с другом. Наша форма –драма. Мы самислёзы, движенья Изиды,пытающейся понять, что же мы такое, –Осирис-Кадмон, распределенный в людях,разорванный страстью. Она-Всё-Это,наша Мать, оживляющая Его легенду.Она помнит. Она собирает все это вместе.О, восторг! Больше не будетсенсорно-моторного гомункула,подчиненного силам природы: Сет сражается с Гором,и звуки систрапроникают сквозь нас.Воля, оседланная богами,правит над миром.Ура душам в забвении и увядании!Наша Мать возвращается с нами, собирая своих детей!Настало время для Адапитать нас сосцами Неба.Тьма сосет белое молоко.Проливаются звезды в наши пустотные души.И день втягивает в себя нас, забывшихся во сне.1960 Кирилл Корчагин

Стихотворение, начинающееся со строки Пиндара

IЛегкая стопа слышит тебя и озаренье приходит[71]божью поступь на окраины мысли,быстрый прелюбодейственный шаг в сердце.Кто там идет?Там, где вижу быстрый твой лик,звуки старинной музыки измеряют стопами воздух,биенья торса греческой лиры.На полотне Гойи «Купидон и Психея» –раненая сладострастная грация,ушибленная искуплением. Медный свет,падающий на бронзовое ладное тело юноши –чувственная судьба, швыряющая плачущую душу,обольщенную сумраком,ввыськ утрате желанного зрелища.Но глаза на картине Гойи нежны,рассеяны восхищением, поглощающим пламя.Их тела поддаются от силы.Волны зрительного упоенияокутывают их в грусть, предшествующую их нетерпению.Бронза томления, розы пламя,опаляющее края тел, губы,кончики пальцев, соски. Он не крылат.Его бедра из плоти, из облаков,воспламененных заходящим солнцем,жаркий отсвет на бедрах зримого.Но они – не в пейзаже.Они существуют в темноте.Ветер, надувающий парус, им служит.Две завистливые сестры, жаждущие ее погибели,им служат.То, что она несведуща, не знает, какой будет Любовь,им служит.Мрак им служит.Масло, обжигающее плечо его, им служит,служит их истории. Судьба прядет,завязывая в узелки нити Любви.Зависть, невежество, боль… им служат.IIЭто – магия. Страстное рассеяние.Что если они состарятся? Богиэтого не позволят.Психея нетленна.Во времени созерцаем трагедию. Утрату красоты,ослепительной юности,нетленной у бога – но с этого порога –прекраснаименно старость. Именно к старым поэтамидем, к их неизменноизменчивой неправоте, у которой есть стиль,к изменчивой правде,к старым лицам,словам, пролитым, как слезы избезмерной мощи, которую время хранит.Удар. Мазки. Озноб.Старик, хрупок, не гибок.Сбивчив. Забывчив. Фраза столь мимолетна,что она лишь часть у-вечного мира.Громовержцы низвергаются,увеча недра. Нервы.Настоящая вмятина в Союзе остается. Вмята в Штаты. Тяжкий сгусток?Туча. Тромб в мозгу. Что еслии впрямь сирень в этом дворе в последний раз цвела?Гувер, Рузвельт, Трумэн, Эйзенхауэр –где среди этих та сила, которая трогаетсердце? Какой цвет нации, сладостно-свеж,как невеста, пророс ко всеобщему восторгу?Гувер, Кулидж, Гардинг, Уилсон –слушайте, как заводы людских несчастий производят товары.По ком звонят птичьи рулады