и он не восперечил слову воеводы и последовал за ним в Родню. Он так и пребудет в этом душевном состоянии до последнего дня своего и не захочет ничего поменять даже и узнав про измену, которая, в конце концов, созреет вокруг него и будет угрожать не только ему одному и про которую станет жадно и нетерпеливо говорить отрок Варяжко, предлагая сбечь в вольные степи вместе с княжной Анной, а она сделалась тяжела, и по этой причине болезненно остро переносила тяготы, павшие на нее, ослабшую. Ярополк ничего не предпримет, даже и ощутив смертный холод, наверное, еще и потому, что всякое колебание спадет с души его, и воссияет там свет, когда он в сопровождении Блуда войдет в шатер новогородского воеводы, где его примут на мечи притаившиеся у входа, одетые в железа, находники. «Господи! — скажет он. — Прими мою душу!..» — и отойдет во блаженстве.

6.

Стольный град покорился его воле и потекли оттуда ко княжьему шатру слабым, неугонистым, как бы таящим в себе опаску ручьем разных прозваний люди: были среди них и высокородные мужи, и старцы градские. Радоваться бы сему, подобно Добрыне и дружинному воинству, которое находилось в нетерпеливом предвкушении высокого княжьего дарения, но не радостно на сердце у Владимира, другое там, мутной, а временами и нестерпимо горячей волной удушающее, отчего вдруг смертным холодом опахнет; волна эта лишь по верху, по краешку самому, горяча, а изнутри ее стылым тянет, леденящим даже. Куда же деться от этого? Куда?.. Стоило прикрыть глаза и подымалось разное, чаще давнее, выхлестывалось из души, укоряло в неправедности. Нет, не то чтобы вдруг отчетливо зримо вставали перед мысленным взором княгиня Ольга или отец Святослав, или матерь Малуша, или кто-то еще, и обращались к нему с укоряющими словами, этого как раз не скажешь, но во всем ему виделось неодобрение его поступку, тихое или откровенное. Это наблюдалось в малой заброшенной стороже близ городской стены, по южному остережью, где сиживал с братом Ярополком после скачек на едва объезженных скакунах, угнанных от печенежских кочевий, слушая, как выстанывает ветер за слюдяным оконцем и, ощущая приятную усталость в теле, оттого что все вышло лепно, и суровый дядька, приставленный к ним Великим князем, не был привычно хмур и ворчлив, а поглядывал с уважением, пристроясь возле порожка на земляном полу, по свычаю степных людей скрестив ноги и чуть клонясь длинной спиной вперед. Про это уважение он сам, наверное, не понимал, но оно не ускользало от трепетно чуткого внимания князьков. Да, и в малой стороже, и в едва взнявшихся деревцах близ нее, и в упруго-синем небе угадывалось точно бы в укор ему брошенное, тяжелое и угрюмоватое. Жило во Владимире такое чувство, словно бы в тогдашнем, зримом его теперешним взором мире все восставало противу него, и сознавать это было мучительно, и он не умел ничего поделать с собой, да и не хотел. В его душе, еще не замутненной лихими деяньями, происходило нечто поразившее своей новизной, отодвинувшее от ближней жизни; ноющая боль, которая, казалось бы, должна быть возненавидима им, не сделалась таковой, но, соединившись с другими чувствами, пуще прежнего окрепла. Владимир не желал, чтобы в нем оборвалась связь с минувшим, и пытался отыскать в памяти такое, что не таило бы сурового укора, и не умел отыскать. Эта неуступчивость в дальнем, но все еще дорогом ему мире, отодвигала его от ближней жизни, и то, что совершалось в ней, хотя во многом по его согласию и как бы даже зависимо от него, не грело. Он соглашался, когда Добрыня одобрял что-то, или не соглашался, если в голосе Большого воеводы улавливал такое желание, и не очень удивился, и не обрадовался, когда Добрыня, понимая во Владимире, сказал холодно и твердо:

— Блуда за предательство своего господина повелел я предать смерти. Коль скоро утратила душа от небесного сияния, то и быть ей во тьме. И про то писано в мудрых Ведах.

От лунного света, холодного, но не бесстрастного, протягивалось к людям нечто мягкое и ласкающее, как бы даже призывающее к чему-то еще не потревоженному жадным и нетерпеливым неугомоньем. Владимир в сопровождении гридей вошел в шатер Большого воеводы. Тут на высоком взлобье, на самой макушке его, свободной от разнотравья, лежал убитый находниками Ярополк. Владимир упал на колени, смотрел в лицо брата, чистое и еще не принявшее от смерти отдаренное, не искаженное ею, хотя слегка остуженное, но не так, чтобы вовсе поменяться от этой застуды. Он смотрел в братнино лицо и плакал, и были эти слезы не в облегчение, но в исхлестывание из себя недоумения и непонимания того, что произошло. О, Боги, отчего вы позволили содеяться злу! Иль не вы стоите в изначале сущего и подвигаете к истине?! Иль не вы рассыпаете по земному миру от света рожденное и устремленное к свету же? Отчего тогда вдруг ниспадает в душу помутнение какое-то и тускло в ней сделается и незряче?!.. О, Боги!

Владимир недолго пребывал возле братниного тела, но, и отойдя и уже находясь в другом месте, виделся ему облик убитого и ясная успокоенность на челе его, мнилась она удивительной и питала сердце князя смущением, пуще прежнего горестным. Он думал: «Так что же, и в братниной смерти было потребное Богам, коль скоро душа его обрела покой? А если так, то что же тогда все, происходящее вокруг нас, на земле? Иль это, промеж людей обретающееся, чуждо сердцу человека?»

Смутно и трудно, и горькой тщетой обволакивался, как туманом, на землю павшим, ум юного князя, в иную пору изощренный и легкий на подвижку, пускай и не всегда к истине, все ж к чему-то уближенному к ней, окормляемому ею, вседневно питаемой мудростью. А она от дедов и прадедов пришла к нему через писания волхвов и от седой древности отъятые сказания, которые тем и дивны, что жили вроде бы сами по себе и не соприкасались со временем, раздвигали его, уводя в дальнюю пространственность. Ум князя не умел постигнуть распахнувшегося перед ним и как бы застыл в горестном недоумении и пребывал в нем, точно в глубинном речном потоке, еще не в силах разгрести его и выметнуться златорыбой на водную, теплую от солнечных лучей, поверхность. Владимир, тем не менее, не утратил хотя и не во всякую пору ко благу склоняемого ощущения мирской жизни, и то, что происходило возле него, не всегда ускользало от его