И зазнался, конечно. Когда все вокруг ахают да охают – редкий лис не зазнается.

И вот, значит, ходит наш Лис, весь такой зазнавшийся… Морду к небу поднимает, лапками медленно передвигает, хвостом своим вальяжно туда-сюда помахивает – зазнается, в общем.

Но тому, кто зазнается, все мало. И начал Лис просить, чтобы стал он каким-то прям совсем невероятным, ну вообще ни на кого не похожим.

Не, ну думать же надо, чего просишь… Впрочем, если кто зазнался, тому думать неохота уже.

Короче, проснулся однажды Лис, подошел к зеркалу. А он лысый. Как холодильник. Или как пень от только что срубленного дерева, что, в сущности, одно и то же.

То есть не похожий, конечно, ни на кого. Только какая от этого радость?

Вместо шикарного рыжего-рыжего, мохнатого-мохнатого красавца смотрит из зеркала трагическое существо. Ребра торчат, усы топорщатся, а сзади какая-то веревочка печально опущена – бывший хвост.

На лысой морде глаза, правда, стали казаться особенно большими. Но это не вдохновляло. Тем более усы превратились в тоненькие бессмысленные проволочки… Ну никакой красоты!

Не сразу, но понял Лис: да, он теперь стал не такой, как все. Но от него ушла красота. Красота нередко так поступает с теми, кто зазнается: обижается и уходит.

Сидел-сидел лысый Лис в своей норе, но нора – такое место, из которого все равно надо выходить. Ну Лис и вышел. Сначала просто вышел из норы, однако постепенно стал выходить из себя, потому что уж больно сам себе не нравился.

Тут такое началось!

Все звери начали над ним смеяться и тыкать в Лиса, кто чем мог: лапами, крыльями, клювами, а рыбы, противные, даже плавниками…

– Урод! Урод! – кричали звери.

И не потому, что они были прям такие злые, а потому, что не любили тех, кто зазнается. И при случае им это демонстрировали.

Вот тут-то как раз Лис из себя и вышел. Понял то есть, что таким, какой он был, жить уже не получится, надо выйти из себя и стать другим.

И решил Лис, что не бывать ему больше лисом, а, раз уж он такой страшный, надо пойти на огород к Слону работать пугалом. Ведь, даже если ты урод, надо же где-то работать!

Слон сначала посмеялся над лысым Лисом, но на работу взял.

И вот сидел Лис в огороде, ворон отгонял и решил твердо: «Теперь тысячу раз буду думать, прежде чем просить что-то… Или даже две тысячи…»

И вдруг слышит Лис, кто-то восклицает восторженно:

– Какой красивый… Везет же – шерсти совсем нет.

Не понимает Лис, кто это и кем восторгается, по сторонам оглядывается… Никого нет.

Только холмик неподалеку виднеется.

– Есть же такие счастливые существа, у которых совсем нет шерсти, – снова слышит Лис. – Создает же природа такую красоту!

Пригляделся Лис к холмику и понял, что холмик-то как раз и разговаривает.

Прищурился, чтобы лучше видеть, и стало ему совершенно очевидно: перед ним шерстяная Черепаха.

Шерсть была у Черепахи повсюду: на панцире, на лапах, на мордочке и даже на тонкой шее.

Лис посмотрел на шерстяную Черепаху и понял, что больше всего на свете хочет с ней дружить.

Шерстяная Черепаха двигалась к Лису медленно, как бы стеснительно.

Ну, Лис сам к ней подошел и заговорил.

Выяснялось, что Черепахе очень много лет и она уже не помнит, когда и почему покрылась шерстью.

– Ну, с тех пор меня все гоняют, – вздохнула шерстяная Черепаха.

– И у меня такая же ерунда, – вздохнул лысый Лис.

А когда существа вздыхают одинаково, они обязательно начинают дружить.

Так уж повелось.

– Если ты стал лысым Лисом, к тебе непременно рано или поздно придет шерстяная Черепаха, – сказала мудрая Черепаха.

И лысый Лис понял, что еще никогда на свете ни с кем ему не было так интересно и тепло.

Кстати, больше Лис уже никогда не зазнавался. Рядом с мудрой Черепахой задаваться – зряшное дело.

Фредрик Бакман, шведский писатель: «Плюем на салфетку. Вытираем салфеткой лицо ребенку. Непосредственно на ребенка не плюем. Сорри»[29].

Лучшего образа, характеризующего отношение педагогики к детям, я придумать не могу.

Сорри.

Давайте подумаем: откуда вообще взялась педагогика? С чего вдруг возникла эта непонятная идея, будто одни люди имеют право воспитывать других людей?

Ответ, на мой взгляд, очевиден:

ПЕДАГОГИКА ПРОИЗОШЛА ВСЕ ИЗ-ЗА ТОГО ЖЕ ВЫСОКОМЕРИЯ ВЗРОСЛЫХ.

Взрослые решили: поскольку этот мир принадлежит нам, значит, мы должны учить этих неумех-детей жить в нашем взрослом мире.

Учиться у детей? Какие глупости! Чему можно учиться у тех, кто ничего не знает? Вот мы дадим им наши знания, тогда хоть можно будет с ними иметь дело.

Пренебрежительное, высокомерное отношение к детям объясняется в немалой степени тем, что мы создали мир, в котором социальные ценности победили духовные.

Другими словами,

МЫ СОЗДАЛИ МИР, В КОТОРОМ ПОДАВЛЯЮЩЕЕ БОЛЬШИНСТВО ЛЮДЕЙ ГОРАЗДО БОЛЬШЕ ВОЛНУЮТ ВОПРОСЫ СТРОИТЕЛЬСТВА СОБСТВЕННОЙ КАРЬЕРЫ, НЕЖЕЛИ ПРОБЛЕМЫ СОБСТВЕННОГО ДУХОВНОГО РОСТА.

Поэтому мы дрессируем ребенка – Божьего посланника – под себя, под собственные запросы, мотивируя это бесспорным, как нам кажется, утверждением: так ему будет легче жить.

В России первым употребил слово «педагогика» знаменитый просветитель Николай Новиков, который считал, что цель педагогики – «образовать детей счастливыми людьми и полезными гражданами»[30].

Звучит красиво… Если не вдумываться. А если вдуматься, то наш просветитель говорит, в сущности, следующее: дело взрослых – решить, что есть для детей счастье, а также определить, что для них как граждан есть полезность.

Руковождение продолжается!

С тех пор так и повелось: старшие дрессируют младших, по сути, только на основании того, что они – старшие. Взрослые отнюдь не всегда умнее, их опыт вовсе не всегда позитивен, но они требуют от младших беспрекословного подчинения.