Все молчали.

Между тем ночь полностью вступила в свои права. Уже невозможно было разглядеть лицо соседа, но мы знали, что всех нас беспокоит один и тот же вопрос.

* * *

По возвращении в госпиталь я явился к главному врачу.

— Ну, что хорошенького вы мне расскажете? Прошу вас, садитесь!

— Больше плохого, чем хорошего, — ответил я и подробно рассказал о получении голодного рациона в Гумраке, о сделке с румынами.

— Пусть это вас не волнует. К сожалению, подобные офицеры и чиновники имеются не только в румынской армии, но и у нас, — заметил главврач.

— Я хочу рассказать вам еще кое-что, — продолжал я. — Только вот не знаю, хорошее это известие или плохое. — Я вынул из кармана листовку с текстом о капитуляции и протянул профессору. По мере того, как он читал листовку, выражение его лица становилось все серьезнее.

— Неужели у Паулюса хватит на это мужества? — проговорил вслух доктор. — Верховное командование Красной Армии совершенно правильно оценивает наше положение. У них есть все возможности уничтожить нас. Это они могут сделать за две-три недели.

— Значит, вы стоите за капитуляцию, господин подполковник?

Профессор ответил не сразу, а когда заговорил, я понял, что каждое его слово было хорошо обдумано.

— Речь идет не о моей личной капитуляции, а о том, отдаст ли Паулюс приказ сложить оружие. По-моему, он обязан это сделать ради интересов германского народа.

— Почему ради интересов германского народа? Ведь командующий подчиняется Гитлеру. Неужели он пренебрежет приказом фюрера «держаться во что бы то ни стало»?

— А кто такой Гитлер? Неужели вы на самом деле верите в то, что он — выразитель национальных интересов? Верите в его национал-социализм? — И обычно спокойный главврач повысил голос. — Беру на себя смелость утверждать, что все его слова, ни больше ни меньше, как пустая болтовня. Гитлер — это олицетворение никем не ограниченной власти. И война для него — большой гешефт.

— Так-то оно так, но без власти тоже ничего не сделаешь, — возразил я.

— Правильно. Только власть необходимо поставить на благо народу, а в Третьей империи такого произойти не может. Или вы считаете, что, если здесь, на берегах Волги, околеют четверть миллиона немецких граждан, это сделает наш народ более счастливым?..

— Вы говорите почти так же, как коммунист Вайнерт…

— Я далек от того, чтобы считать себя коммунистом. Я — убежденный христианин. Не знаю, как бы я отнесся к установлению коммунистического режима в Германии, но не об этом сейчас речь. То, что произошло с 6-й армией по приказу фюрера, я считаю преступлением.

Последние слова профессор произнес в сильном гневе. Меня тоже охватило волнение. Мне еще ни разу здесь не приходилось слышать подобные речи. Я понимал, что главврач ставит вопросы, связанные с нашим окружением, на более принципиальную основу, чем это делал я. Как он дошел до таких серьезных обвинений?

— Господин подполковник, ваши слова буквально убивают меня. Я тоже во многом сомневаюсь. И давно спорю с самим собой. Но я не могу поверить, что Гитлер всему немецкому народу готовит судьбу 6-й армии.

— Дорогой друг, мы с вами знакомы всего-навсего шестьдесят четыре часа. На самом же деле я знаю вас давно, быть может, лет десять. В свое время я думал так же, как вы. Верил, что фюрер может вывести Германию из экономического кризиса. Верил, что он выражает интересы Германии, которая своим трудом и своими достижениями в области науки достигнет настоящего расцвета и признания во всем мире. Надеялся, что будет создана Германия, в которой для всех, без исключения, будут господствовать справедливость, свобода совести и вероисповедания. Но я горько заблуждался.

Профессор задумался, а затем стал рассказывать о своей жизни, главным образом о том, как он попал в Сталинград. Я внимательно слушал его, невольно сравнивая свою жизнь с жизнью главного врача.

Отец профессора, юрист по образованию, занимал видный пост в Бреслау. Это был очень образованный человек с высоко развитым чувством справедливости. Мать профессора, добрая христианка, на редкость уравновешенная женщина, сумела создать гармоничную жизнь в семье. Отец профессора приветствовал приход Гитлера к власти, так как, будучи в свое время офицером (когда бушевал огонь Первой мировой войны), поверил демагогическим разглагольствованиям нацистов о том, что они ведут борьбу против Версальского договора. А потом началась фашистская практика тридцать третьего года. Отец доктора вступил в какой-то конфликт с тузами «коричневой» юриспруденции, и его просто-напросто уволили. Хорошо еще, что он не угодил в концлагерь.

Сын увлекался научной работой, полагая, что в область медицины нацистские руководители вмешиваться не будут. Но и он ошибся. Законы о стерилизации лишили его покоя. Он, настоящий христианин и беспартийный, постоянно наталкивался на всевозможные препятствия в своей работе. В тридцать пять лет он с большим трудом стал ординатором.

Его разногласия с нацистами настолько обострились, что, казалось, вот-вот должно что-то произойти. И он решил избежать гибели: осенью тридцать седьмого года доктор вступил в вермахт. Сначала ему присвоили звание майора медицинской службы, после занятия Франции — подполковника, а теперь вот пора бы и полковника дать, но этого не случилось!

Я чувствовал, что подполковнику нелегко рассказывать мне обо всем этом. Но он, как и я, искал взаимопонимания. Доверие, которое оказал мне профессор, произвело на меня большое впечатление. И все же одно мне было непонятно: как мог христианин и человек гуманистических взглядов стать кадровым офицером германской армии?

Я не удержался и задал подполковнику этот вопрос.

— Вы задали вопрос, который мне самому не дает покоя. — Подполковник несколько раз провел ладонью по лбу, словно отгоняя невеселые воспоминания. Между бровями залегла глубокая морщина. Профессор неподвижным взглядом уставился в противоположную стенку бункера. Казалось, он забыл о моем присутствии. Все, что он говорил дальше, он говорил скорее самому себе, чем мне.

В тридцать седьмом году, продолжал профессор, он думал, что вермахт — вне зоны влияния Гитлера. Доктор полагал, что генералитет недолюбливает нацистскую партию и держится автономно и независимо от фюрера. Однако очень скоро он понял, что это далеко не так. Оказалось, что генералитет целиком и полностью подчинен Гитлеру.

Подполковник разволновался и замолчал. Он тяжело вздохнул.

— Шесть недель назад меня перевели в 6-ю армию. Так я из Бретани попал под Сталинград. После двухнедельного отпуска я доложил о своем прибытии в санитарном управлении Главной штаб-квартиры фюрера в Виннице. Там я встретил многих своих знакомых. Они-то и помогли мне разобраться в ситуации. От них я узнал, что фюрера окружают подобострастные лакеи.

Профессор довольно подробно обрисовал мне атмосферу в ставке фюрера. Стоило только кому-нибудь открыть рот и высказать мнение, которое не совпадало с мнением фюрера, как смельчака заставляли замолчать. Многие генералы и высшие офицеры ударились в пьянство и превратились в самых настоящих алкоголиков, однако никто из них не уходил в отставку.