Шкафчик был пуст.

Вероника набрала костюмершу Риту. Слушала свое бухающее сердце – и длинные гудки в трубке.

Сообразила: точно, сегодня же спектакль у Беловой – Рита готовит ей костюм. Вероникин костюм. Белова влетела в репертуар на ходу. В Лондоне. Пришлось влезать и в чужой костюм тоже. Белова изобразила питерскую скромницу – чужой так чужой: конечно, никаких проблем. И Веронике тоже пришлось в ответ изобразить паиньку: конечно, пусть берет – я только рада, что подошло.

Вот и довыпендривалась.

Рита ответила – хамским тоном, для чужих:

– Костюмерная. Ну?

– Риточка, не скажешь ли, где моя диадема?

Поняв, с кем говорит, Рита тотчас плюхнула в голос сиропа:

– Вероника, дорогая, ты что, в театре? А я думала, ты на больничном.

– Да, у меня грипп. Зашла в театр сумку забрать, – неохотно пояснила Вероника.

Рита все лила сироп:

– Ой, а я не знала. Да мне Аким сказал: ты на больничном, а этой… новой… диадема нужна на сегодняшний спектакль.

– Понятно, – выдавила Вероника.

Вот и доигралась. Идиотка.

– Ой, я, наверное, зря не стала с Акимом спорить? Надо было сказать ему, что не распаковали твои диадемы еще. Да? – засуетилась Рита.

Боится испортить отношения, угрюмо подумала Вероника. Мягко ответила:

– Нет-нет, ничего. Все правильно.

Вдруг ненатурально вышло? Добавила, начав из лучших побуждений – но все-таки не удержалась:

– Мне же не жалко… Если ее это украсит.

Рита с облегчением захихикала – сироп сменился ядом:

– Такую каланчу? Ой. Я этого не говорила. Выздоравливай, главное, поскорей! А то нам на это питерское чудо смотреть придется, пока не выздоровеешь. Мы по тебе уже скучаем!

Льстила ей Рита только отчасти: перевод балерины из Питера, вечного города-соперника, театра-соперника, задел местную гордость во всем театральном люде – портнихах, билетершах, рабочих сцены. Это Вероника знала. Это же Москва!

– Обещаю, – искренне сказала она.

12

Коридор совершенно не отличался от того, откуда она только что свернула.

«Я, наверное, здесь уже была, – подумала Даша. – Три минуты назад». Вот черт. Хоть отщипывай и бросай куски булочки. Если бы у нее была булочка.

Нет, отсюда вроде бы надо вверх по лестнице. А потом направо. Да, кажется, так.

Реконструкция изменила в театре многое, но только не паутину коридоров в старом здании.

Даша вернулась к лестнице.

Правильный она выбрала путь или нет, но кажется, повезло: она услышала голоса, искаженные гулкой акустикой лестничного пролета. Кто-то стоял на площадке. Ура. Можно спросить дорогу, обрадовалась она. Даша, поднимаясь, увидела их первой. Антон, Игорь и Сергей, этих-то она знала. Все трое – премьеры. Антон ей там, в зале сказал, что срочно едет домой – у него ребенок заболел. Игорь – что у него репетиция в другом зале. И вот – все здесь. Не с ребенком, не на репетиции. Можно сказать, только Сергей ей тогда и не наврал – потому что ничего не сказал: посмотрел мимо, как на пустое место.

Увидев ее, все трое смолкли. На лестнице шаркали шаги: к ним спешил еще один свидетель унижения – еще одна злорадная пара глаз. Что бы она сейчас ни сказала, будет выглядеть убого, подумала Даша.

– Привет, – безмятежно бросил Сергей. Двое других откликнулись добродушным эхом: привет.

Даша растерялась.

Если ты вырос в обычном дворе – а именно в таком вырос Борис, – это считываешь влет: кто хищник, а кто еда. Хищники были молодые, холеные, мускулистые. А эта – еда: высокая корявая девчонка. В любом дворе есть уродина, которую тюкают все.

Борис не завидовал юности. Хорошо, что ему почти шестьдесят. Хорошо, что у него юности больше не будет.

Но все же взгляд его задержался на парнях: мощные плечи, мускулистые голые руки, выпуклые грудные клетки. Успел заметить обтянутые трико узкие бедра, крепкие задницы. Его это уязвило. «Мясо», – поспешил с отвращением подумать Борис. А потом на себя: «Глупо».

Дело не в том, что ему почти шестьдесят, и эта лестница, наверное, не кончится никогда, а им чуть за двадцать и они – такие. Таким – он и в двадцать не был. Вот что его задело. Глупо, да. Но все-таки задело.

Девчонка вскинула на него взгляд.

Борис отвел свой, прошел мимо, оставив всех четверых позади, на площадке. Здесь своя жизнь. В нее не вмешиваешься, как не вмешиваешься в жизнь саванны, проезжая на джипе. Гиены рвут слонят. А львы антилоп. Жалко. Но такова жизнь. Чужая жизнь.

Он услышал, как страшненькая девица спросила:

– К директору балета как пройти?

Борис все-таки остановился. Обернулся. Трое парней стояли, сложив руки на груди крест-накрест. В глазах злорадная тревога: о, так она собирается ябедничать директору балета?

– Я знаю, – пробормотала им девчонка. – Просто не помню.

– Дорогая, ну вспоминай! – весело поддел один.

– Карту купи, – добродушно посоветовал второй.

– Тут тебе не Питер, – ласково заключил третий. – Это Москва. Тут все большое.

Когда ему было – ну не двадцать, нет, а сколько? Десять? В десять Борис сам был едой. Как эта вот.

Но все меняется. Все. Где теперь те сильные наглые гопники, которые во дворе поднимали его, первоклашку за ноги вниз головой? Ответ знает государственная статистика: мужчины в русской провинции не живут дольше шестидесяти, умирают – от алкоголя.

А он в шестьдесят – миллионер и глава компании. И не говорите, что это ничего не меняет. Что еда – это пожизненно. Меняется все. Даже прошлое.

Борис окликнул ее с лестницы:

– Вам к директору балета?

Она обернулась.

– Да.

Тащить ее с собой не хотелось. Не стоит вмешиваться в жизнь саванны слишком сильно. Борис ограничился тем, что объяснил, как пройти.

– Спасибо.

Он посторонился. Она из вежливости обошла его на лестнице медленно – а потом припустила вверх, цепляясь мускулистой рукой за перила, перескакивая через две ступеньки длинными худыми ногами.

13

Аким всегда смотрел человеку в лоб, а не в глаза. Иначе с артистами никак. Особенно с артистками. Давят, пока не найдут и продавят слабину. А потом на шею сядут и ножки в рот положат.

Им все кажется, что он один из них. Зря!

Он больше не один из них. Он – босс.

Немного поганая, конечно, должность: директор балета. Вроде директор, но все же не совсем настоящий. Но для них он – босс.

На пенсию ради этого пришлось уйти раньше срока. В тридцать шесть. Но Аким не жалел. От мысли о пенсии у него сжимался желудок. «Принц на пенсии», – провожали шепотком таких: порывистых сухоньких старичков с пегими кудрями – рыщущих, заискивающих и тут же бьющих фанаберией, как копытом («я – народный артист!»), никчемных, ненужных.