В-третьих, я искоренил в Учреждении отвратительную игру в повешение, коей частенько предавались дети. Да поймет меня Ваше Высокопреосвященство: у несчастных малых сих речь шла не о том, чтобы в игре казнить через повешение убийц, воров и содомитов, коих преследовало их воображение, перед тем как препоручить придуманному палачу. Такая игра была бы вполне невинной, не без пользы для руководства душами, ибо дети усвоили, что преступление влечет наказание, даже если игра заканчивалась, случайно или в безумии жестокого развлечения, настоящей смертью. Дети Гардара предавались забавам гораздо более извращенным. Я понял из их исповедей и сбивчивого рассказа Эйнара Соккасона, что они вешают себя сами или при помощи друзей, дабы почувствовать, посредством головокружения и угасания мышления, кои они считают сладостными, приближение смерти. Многие не верят в вечность или не придают ей никакого значения; вовсе не преддверия Рая, как они очарованно говорят, познают они в забытьи, а остановку движения влаги к голове, как от очень крепкого пива или тех дурманных листьев, одновременно едких и приятных для жевания, о коих иные крестоносцы отзывались как о лакомстве.

Две причины заставили меня осудить эту практику как неблагочестивую. Вначале упомяну опасность, угрожавшую жизни детей, из-за безумного желания продлить повешение или из-за недосмотра товарища, который должен был отвязать повешенного; но еще больше заслуживало наказания ложное стремление достичь при жизни телесного рая, когда забвение становилось заменой добродетели, а безумие одного мгновения – заменой трудов всей жизни. Покарать за преступление такой редкой разновидности не было пустяковым делом. Я не решался казнить виновников, ибо это было бы странным вознаграждением – дать преступникам то, чего они хотели от своего преступления; кроме того, мне было тяжело убивать детей даже по справедливости, и потому что они, измученные голодом и холодом, не нуждались во мне, чтобы умереть. Я думал об отрубании одной конечности. О ноге речь не шла, о руке тоже, даже левой, из страха взвалить на народ тяготы содержания молодых увечных, тогда как от работы наименее ослабленных зависело спасение всех. Я решил выкалывать им один глаз – наказание достаточно суровое, чтобы предотвратить рецидив, но подходящее, чтобы сохранить для детей возможность охотиться (кроме, быть может, как посредством стрельбы из лука), ловить рыбу, пасти скот и пахать землю.

В-четвертых, я взялся пресечь манеру, с коей наш маленький народ разрешал тяжбы и вершил то, что под другими небесами именовалось бы правосудием. Мне показалось, что это правосудие неявным образом унаследовано от плебеев, ибо вершилось оно украдкой в углу собора, чуть ли не во время служб, восстановленных там мною, или под прикрытием какой-нибудь кучи торфа. Наши норманны, коих голод и холод сделали рабами их рабов, лучше приспособленных к ужасам климата, пришли к этому мало-помалу, приправляя обычай щепоткой христианства. Истощение Церкви и, несмотря на провозглашаемую власть Эйнара Соккасона над окрестными крестьянами, отсутствие всякого светского правления оставили простор для неблагочестивой практики, кою вынужден я описать Вашему Высокопреосвященству. Какой инквизиции без костра, какому суверену без стражника могли бы они, впрочем, представить на рассмотрение свои дрязги, оплачивая кровью переменчивые прихоти гнева, ибо у народа сего не осталось больше золотых и серебряных монет, дабы искупить вину справедливым денежным взысканием? У тех, кто являлся на собрание, дабы вершить правосудие, все начиналось с невинной считалки, похожей на детские присказки или ведущей происхождение от древних плебейских легенд, где, Ваше Высокопреосвященство заметит, святые пробираются в языческий бестиарий, чтобы навесить на него толику сакральности. Поэтому, перед тем как затеять дрязгу о супружеской измене (частая тема для споров, несмотря на мороз, который должен бы остудить страсти), я слышал, как обе стороны задирают друг друга; при этом одна изображает орла, а другая – треску, в диалоге, довольно далеком от природы:

ОРЕЛ:

У меня красивые усы

И чуткое ухо.

ТРЕСКА:

Святой Реверьен, поддержи мое дело,

Сидя на камне,

Сидя на камне.

ОРЕЛ:

Святая Плектруда,[37]докажи мою правоту,

Сидя на камне,

Сидя на камне.

ТРЕСКА:

Пусть Святой Реверьен отрежет твои усы

И заткнет твое чуткое ухо,

Сидя на камне,

Сидя на камне.

Как эти простодушные, десятилетиями лишенные наставлений Вашего Высокопреосвященства и Его августейшего предшественника, сохранили воспоминание о святом Реверьене и святой Плектруде, милых моему сердцу, но редко призываемых в Христианстве, о том я предоставляю судить Вашему Высокопреосвященству. Несмотря на странную отрыжку, которую вызывала такая смесь, и на варварское неблагочестие, отличавшее продолжение процедуры, я был тронут этими ничтожными следами набожности, дошедшими через века, из страшной глубины французских лесов.

Но то была, если я осмелюсь сказать, всего лишь словесная забава, предваряющая их правосудие. Вскоре оба тяжебника, стоя перед присутствующими, что сидели вокруг них, пританцовывали на месте и развивали, под звуки бубна, длинную цепь едких насмешек. Ничто не ускользало от кислоты их иронии: ни внешность противника, в которой ни малейшая несуразность не оставалась без дерзких толкований; ни запах, часто сильный, – плебеям тут было нечего противопоставить друг другу, но неприбранность их тел или нищета доводила до того же и наших норманнов, заставляя их вносить свой вклад в сотню зловонных испарений; ни скверные свойства души или нрава; ни даже несчастья по прихоти судьбы. Жены спорщиков прибавляли тирад по адресу муженьков, поддерживая таким образом противоположную сторону, ибо они жаждали мщения за недостаточность плотских воссоединений, или докучливые нежности, или рукоприкладство, или бесстыдное предоставление их соседу. За вонь: «Аналурше», «Аналурше», что на языке плебеев значит «старое дерьмо»; за беззубость: «Сосунок, не умеющий кусаться», с подразумеваемой непристойностью, сопровождаемой широкими улыбками, которые Ваше Высокопреосвященство разглядит за этой последней тирадой; за отвратительные проделки с животными: «Не смешивай свое молоко с молоком коровы своей»; или еще: «Не засаживай член в зад кобыле; когда она подымется, ты повиснешь в воздухе»; охотник, не добывший дичь, рыбак, оставшийся без рыбы, точно так же распинались публикой: заставляли явиться их детей, которым подавали в насмешку миски с торфом, разведенным морской водой. Эти невинные блевали в лица своих отцов, бесталанных кормильцев. Результат сих словесных баталий жесток. Уделом тех, кто – хохотом или прибаутками – признавался проигравшим, было бесповоротное изгнание. Ибо у плебеев позаимствован обычай, что никто из друзей, родителей, детей или соседей никогда больше не заговаривал о побежденном и никоим образом не оказывал ему помощи, так что он становился неумолимо отвергнутым. Вместе с честью и уважением, больше крови необходимыми народу, живущему столь замкнуто, несчастный терял все: дом, поля, пастбища, скот, детей, рабов и жену. Боль была тем ощутимее, что орудием часто служило предательство домашних. Жертве проскрипции не оставалось ничего, кроме белой бесконечности Верхней Страны. Вот почему итогом того, что начиналось песнями, являлась смерть.