чувство тревоги, и я объясняла его себе именно «случайностью» нашей встречи. А если бы я спросила Джорджа, не возьмет ли он меня с собой? Я была уверена, что он согласился бы. Но я не спросила, а теперь было уже слишком поздно.

Я размышляла о том, есть ли предел, за которым совпадения перестают быть возможными, ведь совпадения играют такую важную, хоть и обманчивую роль в тех странах, где мы обладаем, казалось бы, беспредельной свободой. Я снова выбрала свой путь сама, будучи абсолютно свободной. Обходной путь через Курдистан? А куда я вообще хотела попасть?

А сейчас я живу в этой долине, которую мы называем «the happy valley» – на краю света и в конце всех дорог.

Начало молчания

Иногда я задаюсь вопросом, зачем я записываю все эти воспоминания. Хочу ли я, чтобы их читали чужие люди? Хочу ли я отдаться в их руки, а если не в их, то в руки близких, друзей? Но разве я отдаю что-то особенное? Я осознаю, что в этой книге нет никаких интимных откровений.

Мои английские друзья иногда спрашивают, что это я пишу. Я отвечаю: «Безличный дневник». Потому что нет ничего менее личного, чем описывать эту долину или горы, равнины, дороги и реки – художник меня поймет. Даже мой рассказ о том, как мы жили в экспедиции, очень далек от личного признания. Ночи на террасе в Персеполисе? Пьяные разговоры? Что мы иногда напивались, а Бибенский изредка курил трубку с гашишем? Во всём этом не больше личного, чем в меланхолии Мазандарана или в пронзительном гудке русского парохода в порту Пахлави. Наверное, так же мало личного и в том, чтобы ранним утром смотреть на нежное облачко на далекой вершине Дамаванда или почувствовать близость этой ирреальной материи однажды ночью в тени палатки, на строгих плечах ангела…

Поэтому я больше не думаю о том, зачем я открываю душу, скорее, о том, зачем я вообще пишу. Ведь это нелегкое занятие; это тяжкий и, скорее всего, бесполезный труд. Приходится вспоминать, и пусть даже эти воспоминания ничего не говорят ни обо мне, ни тем более о моих товарищах – не стоит об этом вообще задумываться. Так или иначе, все мы привыкли к состоянию, которое в этой стране стало для нас обыденным: у нас нет ни минуты свободы, мы – это не «мы сами», чужбина захватила власть над нами, и мы стали чужими своему сердцу.

Сначала мы называем это сильными впечатлениями. Мы отдаемся на волю бескрайнего пейзажа, его роскошных красок и чистых форм, его царственного своеобразия. Мы впитываем чужой образ жизни, сначала с любопытством, потом с сопротивлением; но сами не замечаем, когда это сопротивление слабеет.

Сильные люди с улыбкой отряхивают с себя подобные искушения, незаметно проникающие в человека, как болезнь. Мудрые вовремя уезжают домой. Но многие слабы, а я ведь «из числа слабейших».

Я много писала об этой стране, пытаясь быть объективной, не выставляя себя на передний план. Так откуда же эта острая потребность в откровениях? Неужели среди моих друзей нет никого, кому я могла бы довериться более простым способом? Разве те, кто живет тут, в горах, не поймут меня, разве не помогут?

Но как бы странно это ни прозвучало: мы боимся называть вещи своими именами. Мы часто говорим о Персии – конечно, полезно обсудить ее прекрасные и странные особенности. Но когда кто-то тоскует по родине, то не говорит об этом – а ведь это только первая ступень страданий.

Если бы я была дома, на уютном берегу какой-нибудь европейской реки, я бы легко поверила в возможность разговора по душам – врачи придают ему такое большое значение, но здесь ты ни во что не веришь. Ангелы тут слишком сильны, у них на ногах нет ран; люди же не хотят сближаться друг с другом; никогда не знаешь, где у другого больное место, может быть, там же, где у тебя? Так растет молчание. Это называют «закалка»…

Часть вторая. Попытка любви

Жалоба

Я хочу рассказать одну историю, красивую и обыкновенную, в которой присутствуют слова «любовь» и «счастье», которая чуть было не избавила нас – меня и еще одну девушку – от злого рока, который вскоре всё же положил конец этой истории. Я не смогла уберечь ее, хотя она возлагала на меня надежды, и это стало причиной того, что я окончательно отчаялась.

Девушку звали Жале. Ее матерью была черкешенка, а отцом – пожилой турок, из числа набожных и благонравных, которые не хотели мириться с новшествами на родине.

Я уже упоминала Жале и называла имя ее младшей сводной сестры, Садикки. В самом начале этих записей я увлеклась рассказом о том, что, когда белая, смертельная жара опускается на Тегеран, можно зайти в тенистый сад этой турецкой семьи и найти там отдохновение, почти спасение. Да, сад дарил покой и благодать! Он дарил облегчение!

Но почему мне понадобилось так много времени, чтобы попасть туда? Потом я могла найти этот дом хоть днем, хоть ночью, я запомнила тот торчащий корень на последнем повороте. Этот путь стал моим ежедневным маршрутом, а потом мне запретили приходить. Я попыталась сделать этот путь повседневным ритуалом, я была так уверена в нем, как будто он стал реальностью. И я жестоко поплатилась за это.

Я поняла, что в этой стране нельзя отдаваться никакому чувству и нельзя лелеять никаких надежд, которые могут сбить с пути к великому отчаянию. Я чуть было не поняла это еще в тот момент, когда мы с Жале познакомились. Я просыпалась каждое утро в тенистом, густом, очень старом персидском саду, и мне было хорошо, но, несмотря на это, меня сразу охватывало оцепенение из-за того, что сегодня, как и вчера, и позавчера, я столкнусь с силой, для борьбы с которой я слишком слаба. И снова на меня наваливались и эта страна, и это небо, и эта огромная равнина, и горы по ее краям – куда же бежать?