Мы оба трусцой бежим к дереву, потом вдруг одновременно останавливаемся, словно наткнувшись на невидимую стену.

Внутри громадного узловатого ствола дерева имеется несколько больших полостей, образовавшихся из-за того, что дерево росло так странно. В детстве я любила играть в этих темных пустотах, но потом мне часто снились про них страшные сны. Иногда кажется, что это дерево всегда таилось где-то на самом краю всех моих кошмаров, словно оно только и ждало, чтобы сделать мне подножку и схватить меня за волосы.

Когда я была меньше, то могла стоять в самой большой из этих полостей в полный рост, теперь же мне приходится согнуться почти вдвое. Я всматриваюсь в полость, и мой затылок начинает покалывать. Передо мной черная дыра, втрое более широкая, чем кроличья нора, настоящая яма, и древесина вокруг нее покрыта глубокими царапинами, как будто кто-то резал ее ножом. Я моргаю в полумраке, не в силах поверить тому, что видит мой глаз. Из дыры исходит чернота, становясь то больше, то меньше. Словно черное пульсирующее сердце.

Воздух наполняется жужжанием – так жужжит рой мух или журчит вода, только этот звук выше, он напоминает гудение тока в проводах. Я ощущаю вонь разложения, и меня охватывает отвращение, к горлу подступает тошнота. Впечатление такое, будто мы наткнулись на разлагающийся труп, прикрытый слоем сгнивших листьев. Нам не следует здесь находиться. Я пытаюсь пошевелиться, но не могу.

Громкий лай разрушает странные чары. Гэндальф взбежал на крыльцо дома и свирепо рычит, как будто это нас со Стигом надо спасать. Потом пес начинает прыгать, кружась вокруг своей оси и неистово лая – предупреждая нас, что нам надо бежать со всех ног.

Я захлопываю за нами дверь и задвигаю засов. Стиг согнулся вдвое, упершись руками в колени и тяжело дыша. На его волосах и одежде мерцают капельки воды.

– Ты в порядке? – спрашивает он. Я качаю головой, не в силах произнести ни слова. – Как же быстро ты бегаешь! Я от тебя отстал, – со смехом говорит он.

Уголки моих губ приподнимаются, но мне вовсе не хочется улыбаться. С этим деревом что-то не так. В нем словно есть что-то противоестественное. Я глубоко дышу носом, но тошнота никуда не уходит. Мне хочется блевать от одного воспоминания о том запахе гнили. Этой ямы не могло там быть, когда я приезжала сюда минувшим летом. Иначе я бы заметила. Она слишком велика, чтобы ее могло вырыть какое-либо животное, однако глубокие царапины на древесине были похожи на следы когтей.

Стиг смотрит в окно.

– Нас накрыл туман! – Он стирает с окна конденсат от своего дыхания и машет мне рукой, чтобы посмотрела и я. Окружающий мир исчез, его место заняла густая однородная серая масса. Туман вихрится над крыльцом, обвивая перила, словно шарф, ищущий, кого бы задушить. В комнате становится еще темнее, когда туман застилает окно – теперь он уже поглотил нас целиком. В доме стоит ужасный холод – так холодно мне еще не было никогда. Я смотрю на печку, ожидая увидеть в топке горку золы, однако вижу раскаленные угли, светящиеся оранжевым светом.

– Ты не заметил чего-нибудь странного? Только что там, снаружи?

Стиг пытается успокоить пса, который рычит, глядя на дверь, как будто на крыльце стоит сама Смерть.

– Ты имеешь в виду поведение Гэндальфа? Так на собак иногда действует погода. Не беспокойся – с ним все будет в порядке.

Я сижу на диване и вздрагиваю, когда сквозь замочную скважину в дом заползает струйка тумана. Я была уверена, что Стиг чувствовал то же, что и я, – он наверняка заметил и ужасный смрад, и странный шум, но сейчас парень спокойно выходит из комнаты, что-то напевая себе под нос. Возможно, все это мне просто почудилось и есть не более чем плод моего воображения. Мама говорит, что у меня такое же пылкое воображение, как у Мормор.

Гэндальф щелкает зубами, пытаясь цапнуть себя за хвост. Я не понимаю, что это с ним – страх, возбуждение или же он готовится к схватке, – и думаю, что пес не понимает этого и сам.

Стиг возвращается в гостиную, держа в руке полотенце.

– Хочешь искупаться первой? Возможно, горячей воды не так уж много, а чтобы подогреть еще, понадобится какое-то время. – Он добродушно усмехается, но я не улыбаюсь в ответ. Чем больше он здесь обживается, тем больше я чувствую себя не в своей тарелке.

– Нет, иди первым ты.

Стиг снова улыбается, демонстрируя мне ямочки на щеках.

– Если хочешь, я оставлю тебе воду от моей ванны.

Я хмурю брови, не уверенная, серьезно он говорит или нет. Мыться в той же воде, что и кто-то из твоей семьи, – это нормально, но если речь идет о постороннем, то нет.

Стиг ухмыляется:

– Я просто пошутил! Мы, норвежцы, иногда делаем это. Я хочу сказать – шутим.

Оставив его шутку без внимания, я смотрю в сторону кухни. Уже почти три часа дня. Утренние тосты мы ели давно.

– Думаю, я сейчас начну готовить обед.

– Здорово, я голоден как волк!

– Разве я что-то говорила насчет того, чтобы готовить обед тебе?

На лице Стига появляется обиженное выражение, притом его обида непритворна.

– А я-то думала, что норвежцам нравятся шутки. Что, разве нет? – говорю я, стараясь придать своему тону бодрость.

Он поднимает брови, потом улыбается и, развернувшись, уходит в ванную.

Наклонившись, я открываю кухонный шкаф и достаю оттуда луковицу, несколько картофелин и кочан капусты. Иша была права, припасов в доме достаточно. Я вынимаю из морозилки немного хлеба, чтобы дать ему оттаять, затем начинаю готовить. Когда я наполовину очищаю первую картофелину, из ванной доносится шум текущей воды. В домике Мормор всегда было неважно со звукоизоляцией, и раньше это меня не беспокоило, однако сейчас при мысли о том, что, когда я пойду в туалет, это будет слышно в соседней комнате, я испытываю острую неловкость.

Я слышу пение. Неумелое и по-норвежски. Я качаю головой, но не могу удержаться от улыбки, когда голос Стига, поющий какую-то песню в стиле дэт-метал, достигает крещендо. Песня мне не знакома, но, судя по всему, он ее просто губит. Когда я начинаю думать, что он уже закончил, на мои уши обрушивается серия скорбных воплей. Когда он снова начинает петь гортанный припев, я берусь за нож и ловлю себя на том, что шинкую лук в такт ритмичной мелодии.

За окном что-то быстро мелькает. Нож соскальзывает с луковицы и разрезает мой палец. Сося его, я вытираю окно, запотевшее от поднимающегося над моей стряпней пара, и пытаюсь рассмотреть что-то снаружи, но вижу один только туман. Он так густ, что я просто не могла ничего в нем увидеть.

Хотя я и не могу сейчас видеть дерево, я знаю, что оно там, но почему у меня такое чувство, будто оно за мной следит? Я рывком задергиваю занавеску. В этом дереве есть какая-то скверна. Я чувствую, как она волнами исходит от него.

Я отрываю кусок бумажного полотенца и оборачиваю им порезанный палец, нажимая на порез в попытке унять боль. Кровь быстро пропитывает бумагу, и та краснеет. Наверняка у Мормор где-то есть пластыри. Я открываю первый попавшийся ящик, вижу кипу бумаг и бегло просматриваю их. Счета и списки покупок. Ни пластырей, ни конверта с моим именем и адресованным мне письмом.