Стиг заглядывает в корзинку для дров и бросает в печку последнее полено.

– Я могу тебе чем-нибудь помочь? Хотя бы немного? Возможно, ты хотела бы, чтобы я проводил тебя на деревенское кладбище? – В его глазах светится доброта, словно мое горе ему и впрямь небезразлично. Я чуть заметно улыбаюсь, тронутая заботой. Какая-то часть меня хочет увидеть, где похоронена Мормор, но я не знаю, готова ли. Если я буду оставаться здесь, в окружении ее вещей, то смогу сохранить ощущение, будто она не совсем ушла. Если же я отправлюсь на ее могилу, это будет означать, что мне придется окончательно с ней проститься. И я качаю головой.

– Что ж, тогда скажи, если передумаешь.

Я смотрю в окно, чувствуя себя неловко под внимательным взглядом Стига.

– Кстати, разве мы не должны оставаться в доме на тот случай, если поблизости бродит волк или еще какой-нибудь зверь?

Стиг фыркает:

– Это, должно быть, просто какая-то бродячая собака. Уверен, Олаф быстро сумеет ее пристрелить.

Я кутаюсь в свой плотный шерстяной кардиган. Стиг встречается со мной взглядом, и мы оба робко улыбаемся. Хотя он для меня и совершенный незнакомец, в нем есть что-то смутно знакомое. «Проскочила искра», как называет это Келли, когда ты с встречаешься с кем-то в первый раз и чувствуешь, что ты его уже знаешь.

Мой телефон гудит. Потом гудит опять. И опять.

– Здесь сигнал то принимается, то нет, – объясняет Стиг. – То ты не получаешь вообще ничего, то все сразу.

Несколько текстовых сообщений от мамы и одно – от Келли: Как дела? Вчера вечером мне тебя не хватало. Я хватаюсь за амулет на своей шее и начинаю набирать текст: Мормор ум… Затем стираю его. Я не могу заставить себя написать это. И вместо этого пишу: Занята, но скоро поговорим. Люблю тебя, М.

Я смотрю, как Стиг выходит из дома, затем снова перевожу взгляд на свой телефон. Мама ожидает, что я пошлю ей сообщение – если я этого не сделаю, она может позвонить папе. На его домашний телефон она, конечно, не позвонит, ведь трубку вполне могла бы взять Шэнтел. Шэнтел была папиной секретаршей, потом он сделал ее своей любовницей, а затем и женой. Она на пятнадцать лет моложе мамы, у нее силиконовая грудь, накладные ресницы и искусственный загар. И, что еще хуже, быть красивее ее просто невозможно. Меня нисколько не напрягает, что у папы новая жена – ведь он устранился из нашей жизни уже много лет назад. Мне хочется только, чтобы и мама смогла оставить прошлое позади и жить дальше.

В конце концов я отправляю ей сообщение: Я в порядке, хорошо провожу время у папы. И не добавляю, что я ее целую.

Согласно моему телефону сейчас десять сорок пять, однако по-настоящему светло стало лишь совсем недавно. Я смотрю в окно – небо затянуто тяжелыми дождевыми тучами. Стиг выходит из дровяного сарая, держа в руке топор. Он ставит его на землю, прислонив к крыльцу, затем снимает пальто и закатывает рукава рубашки. Я вижу, как его тело наклоняется и распрямляется, когда он колет дрова, словно загипнотизированная, смотрю, как руки ритмично поднимаются и опускаются. Он раскалывает полено за поленом, отбрасывая дрова в сторону и протягивая руку за следующим. В своих ботинках с шипами и разрезанных на бедрах джинсах он должен был бы выглядеть здесь абсолютно неуместно, но он так не выглядит. Вид у него такой непринужденный, словно здесь его дом.

Стиг бросает взгляд на окно, и я поспешно отшатываюсь. Проходит несколько минут, и я вижу, как он снимает жилет и засучивает рукава рубашки еще выше. Тело у него стройное, жилистое, руки мускулистые, как будто он привык к физическому труду. Келли сказала бы, что он сексуальный, но она говорит это о каждом парне, с которым знакомится.

Груда поленьев быстро уменьшается. Скоро не останется ни одного нерасколотого полена, и тогда он вернется в дом. Мне не по себе. Я так мало о нем знаю, а между тем нам предстоит жить под одной крышей по крайней мере какое-то время. Только что я видела, как он орудует топором с ловкостью бывалого убийцы – не очень-то успокоительное зрелище.

Я отпускаю занавеску и, повернувшись, оглядываю комнату. Без Мормор домик кажется таким пустым. В каждом уголке, словно паутинки, прячутся воспоминания: вот ракушки, которые мы с ней собирали на пляже, вот коврик из лоскутков, который мы изготовили вместе, вот перья, которые мы нашли во время одной из наших прогулок.

Когда я кладу телефон в карман, мне на ум приходит кое-что, о чем я не подумала раньше. Хотя мама сжигала письма, которые Мормор отправляла мне, сама она получила письма, которые ей отправила я. Я писала сюда раз пять-шесть, так что ей было известно о моей способности считывать информацию с одежды и о том, как отчаянно я пытаюсь эту способность понять. Если Мормор попросила Ишу наполнить ее кладовки съестными припасами, возможно, она оставила мне письмо. Взволнованная, я вскакиваю на ноги. Ведь, по словам Иши, Мормор знала, что я приеду.

Надеясь найти конверт, на котором написано мое имя, я подхожу к полке с фотографиями, расположенной над печкой, и беру с нее одну из фотографий в рамке. С нее на меня, улыбаясь, смотрю я сама. Я узнаю эти длинные светлые волосы, худые руки и россыпь веснушек, но все равно такое чувство, будто смотрю на незнакомку – и не только потому, что на этом снимке у меня нормальные одинаковые глаза. На снимке на мне надето белое бикини, и я прикрываю рукой глаза от солнца – загорелая и счастливая пятнадцатилетняя девочка, живущая без забот. Я переворачиваю фотографию – под рамкой нет спрятанного послания – и возвращаю свое прошлое обратно на его место.

Рядом с моей фотографией стоит фотография Мормор, смеющейся над чем-то, находящимся за пределами кадра. Лицо ее разрумянилось, как будто она танцевала, длинные белокурые волосы заплетены в косы, и она облачена в свой бюнад – традиционный норвежский наряд, расшитый цветами. Я беру снимок с полки и провожу пальцем по ее лицу. По одним скулам видно, что в молодости она наверняка была красавицей. И даже в семьдесят с лишним лет она излучала красоту и душевное тепло.

Когда я ставлю фотографию обратно на полку, с нее падают еще три снимка. Они черно-белые и изображают трех разных женщин, у каждой из которых длинные светлые волосы. Одна с хмурым чопорным лицом позирует у прялки. Ее волнистые волосы расчесаны на прямой пробор, под глазами у нее темные круги, а по-детски пухлые губы недовольно поджаты. Несмотря на ее угрюмый вид, сразу заметно фамильное сходство с Мормор. На другой фотографии изображена миниатюрная старушка, одетая в плащ из темных перьев, – она сидит в ветвях какого-то дерева, и глаза у нее темные и блестящие, как у птицы. На третьей фотографии запечатлена женщина, склонившаяся над котлом, рядом с которым на земле лежат большие мотки шерсти.

Я уверена, что видела этих женщин и раньше, и тут я соображаю, в чем дело – на фотографиях изображены женщины из историй, которые рассказывала мне Мормор: моя прабабушка Карина, которая, прядя, бормотала заклинания, Герд, которая сшила себе плащ из перьев, чтобы научиться летать, и тщеславная Трина с котлом, в котором она красила шерсть. Но все эти истории были просто волшебными сказками. Не может быть, чтобы все в них оказалось правдой.