— Не надо, мама!

— Чего ж так? Если разлюбил, пусть и подаёт на развод, ищет себе молодуху горшки на старости лет выносить. Он тебе сам сказал, что разлюбил или как?

— Мы с ним вообще последнее время почти не разговаривали.

— А-а-а, вон оно как! Да-да-да, это ты умеешь, в молчанку играть да гордыней окапываться. На танцы не пустишь — неделю с губами надутыми ходишь и не разговариваешь. Это у тебя с детства. Папик тоже умел нервы трепать молчанием. Вся в него. А у меня свой вопрос к тебе имеется: а ты Толика любишь? Не разлюбила ли, дорогая, ты его? Может, тут дело-то в другую сторону вертится?

Елена Владимировна побледнела, почему-то левый глаз задёргался. Вроде бы, плохая примета, к слезам и смерти близкого родственника. А ведь в чём-то права мать, может, и так, — потускнели чувства, переродилась былая любовь в обыкновение и повинность, а цветочная поляна радости в пустую степь горкой полыни. Бывает ли так у других людей или только у неё это? Сложный вопрос, а ответ заблудился где-то в запутанных лабиринтах сознания.

— Остыло как-то, мама. Какая любовь… привычка и не больше.

— Ну, знаешь ли, не ты первая, не ты последняя. У всех такое бывает, но не все глупости городят. На работу тебе надо вернуться, бесишься на своём заслуженном отдыхе. Я как на пенсию вышла, так ещё десять лет мантулила. А ты, глупая, с директоршей горшки побила из-за того, что та правду тебе сказала о твоём характере тяжёлом. И слёзы пустые полгода чеканила. О себе, значит, подумала, сбежала красавица, а Толику каково? Я ж и смотрю, не звонишь ему, и он молчит. Чую, что кошка чёрная пробежала между вами. Ладно, разберётесь, я прослежу, умирать пока не буду. Так и знай. Заруби это себе на носу, доча!.. Анечка звонила?

— Звонила.

— И что?

— Собирается приехать на днях.

— Вот и хорошо. Приедет. Мы тут с внучкой и потолкуем о том, что я задумала. А ты к мужу езжай.

— Не поеду.

— Поглядим.

— А что это ты там задумала?

— Пока ты в магазин ездила, Петровна приходила. За хоспис хлопотала, своих детей просила помочь, сынок-то у неё в исполкоме работает. Берут меня в хоспис этот. Деньги есть, ты знаешь, скопила, хватит.

— Мам, какой хоспис, мы же есть у тебя.

— Так! Я сказала, что умирать у вас на глазах не собираюсь. Скоро такие муки у меня пойдут, что сама в земную твердь клюнешь. Чувствую. А в хосписе и уход, и врачи, и батюшка какой-никакой, а есть. Мне уже пора и о своей душе подумать, ведь всю жизнь за вас гнула извилины, а вы тут и умереть спокойно не дадите.

— Мам…

— Хватит мамкать. Устала я. Теперь точно усну. Спи и ты. Утро вечера мудреней.

Последние слова Тамара Васильевна произнесла шёпотом, глубоко простонала, медленно протянула руку-веточку и выключила ночной светильник на рассохшейся от постоянно проливаемых жидкостей фанерной тумбочке. Всё это время за разговором двух женщин внимательно наблюдала собачка Зита, улегшаяся рядом с диваном у изголовья. Она не понимала, о чём так эмоционально говорили больная мама и заблудившаяся по жизни дочь, но точно чувствовала, что этот разговор касался и её места под спрятавшимся майским солнцем. И от этого накатывало гнетущее волнение.

XI

«Чего ж её принесло-то, ягодку эту терпкую, Настюху ибн Валериевну? — по-детски, неуклюже засуетившись в дверном проходе, подумал Анатолий Иванович. — Пускать или не пускать — вот, в чём шекспировский вопрос. А если пускать, то зачем, и не принесла ли Настя в дом новые несчастья?

И вот всегда так по жизни: нужен тебе человек — днём с прожектором не отыщешь, а не нужен — он и сходит с земных вершин нежданным селем. М-да, наплясали шальные звёзды встречу, какую не ждал».

Анастасия Валериевна мгновенно прочитала сумятицу в изумлённо- испуганных глазах Анатолия Ивановича. Ей ли не знать его рыхлые места, хоть и прошло уже столько лет с их перебродившего романа.

— Шо теряишьси, Толя?! — манерой базарной хабалки, ехидно скорчив лицо, промямлила Настя; стало заметно, что она изрядно выпила. — А я тут со старой подружайкой недалеко в кафешке сидела. Да и к тебе решила заглянуть на чаёк. Звонит мне с утра, говорит: «Настюха, у меня для тебя новость есть, отпад полный! Знаешь какая?»

— Подружайка или новость? — пытаясь сохранять выражение лица в состоянии безразличия, спросил Анатолий.

— Ха! Интересно, стало быть!? Интересуешься, да, Толя? Помнишь меня, а я знаю, что помнишь. Небось, сейчас глазками своими бесстыжими меня уже раздеваешь, да? А я и за! Прям двумя руками. И ногами, кстати, тоже — за. Хорошие у меня ноги или стоптались за годики беспощадные? Да не бойся, не отстраняйся, не трону. Ты сам-то на себя в зеркало давно смотрел? Давно, наверное. Свежесть былую потерял, хотя на безрыбье, в принципе… Подружка, спрашиваешь, какая? Да Светка Милонова, если помнишь, одноклассница твоей суженой-ряженой. Грит, что-то давненько Ленки твоей не видно. Точно к мамке сбежала, как и обещала. Они ж последние недели чуть ли не день в день встречались потарахтеть. Продолжать?

Анатолий Иванович отступил к стене галереи, пропуская Настю в дом. Пока она, шагая в зал, на ходу сбрасывала с ног туфли, широко раскачивала обтянутыми голубым коттоном бёдрами, он лихорадочно перебирал в голове все возможные варианты своих дальнейших действий. Как быть, если Настя, выпив чая, не уйдёт из дома? Что делать, если она его потянет в постель (а такое развитие событий тоже нельзя было исключать)? Как реагировать на ту новость, которую сейчас ему преподнесёт нежданная гостья? А если не преподнесёт, а просто поиграет на струнах растревоженной души? И главное видел ли её кто-то из соседей входящей в дом?

— Так вот, — продолжила Анастасия Валерьевна, грузно рухнув на тёмно-зелёный баракан дивана, — Ленка-то твоя хоть и молчунья, как та Муму, а тут возьми и разболтайся. Говорит, всё, бросила я этого чурбана неотёсанного, к мамке вернулась. О, как, Толян! Бросили тебя, дядька! Собаку даже, и ту не оставила.

— Кончай говорить глупости, мать у неё больная. Поехала досматривать, она почти год уже так живёт — то тут, то там, — возмутился Анатолий, трусящимися руками пытаясь включить газовую печь. Печь не поддавалась, гневно пыхала газом. За этой картиной с нагловатой косой улыбкой внимательно наблюдала Настя, сосредоточенно фиксируя зрачками каждый момент.

— Какой ты стал неловкий, Толя, — резюмировала она. — Надо брать тебя в руки. На зарядку строить, лыжи купить,