стоило: это была она, калужская портниха Ирина, устремившаяся ему навстречу для неведомых ей Мазурских озер. Радовалась она неизвестно чему — тому ли, чему радовались все калужские горожане, или же его появлению. По всей видимости, она радовалась последнему обстоятельству, так как с ее стороны ко встрече с ним также подготовлялся тайный замысел: она путем ухищрения и обмана выпроводила из квартиры старуху-мать свыше чем на два часа, и ключ от порожней квартиры находился у нее в кармане…

Они пробыли вместе свыше часа, но он все же не опоздал: его рота должна была прийти на посадку к шести часам вечера, а пока что нижним чинам поспешно раздавалась горячая пища. Вывод нижних чинов из казарм предполагался в четыре часа. К тому сроку стены танцкласса епархиалок покрылись всевозможными надписями солдат, прощавшихся с милой Калугой ради строптивого Берлина.

Гостеприимные калужские горожане провожали нижних чинов до вокзала; привокзальная воинская платформа покрылась сплошной разряженной толпой, выражавшей свой восторг несмолкаемыми рукоплесканиями. Гремела музыка полкового оркестра, а бархатное полковое знамя на несколько минут было склонено над поседевшей головою командира полка.

Доступ на воинскую платформу открывался для всех, но Павел Шатров и его друзья Илья Лыков и Иван Бытин в этом людском море искали только нужные им островки; однако их любимых среди толпившихся не оказалось.

Посадка состоялась вовремя, но до отправки было еще свыше часа времени, и нижние чины были выпущены из вагонов до первого сбора по сигналу горниста. Павел Шатров и его друзья Илья Лыков и Иван Бытин, не найдя подруг, совместно осудили их поступок.

Иван Бытин безнадежно отмахнулся, и, дабы утешиться и укрепиться терпением, он извлек из вагона балалайку и, усевшись на одной из каменных тумб платформы, запел нечто заунывное под собственный балалаечный аккомпанемент.

Пел он о войне, о том, как близ неведомого моря слышались глухие раскаты орудий, а могущественный фугас взрывал терпеливую полевую равнину. Пел Иван Бытин дребезжащим баритоном, но внимание всех было на его стороне: слабосердечные женщины плакали от его незатейливых слов.

Ивана Бытина окружили вниманием, он позабыл про обиду, и Илье Лыкову с Павлом Шатровым ничего не оставалось делать, как слушать пение Ивана Бытина и тяготиться долгой стоянкой предназначенного к отправке воинского состава. Командир роты поручик Савков, а равным образом и два прапорщика — младшие офицеры роты — также слушали Ивана Бытина и приятно улыбались. Они и все обожали простоту слова, не оформленного смыслом…

Горнист проиграл первый сбор — это было извещение о том, чтобы все были готовы к отправке, и балалайка Ивана Бытина неожиданно умолкла. Поручик Савков приказал нижним чинам садиться в вагоны, дозволив некоторым из них стоять у открытых вагонных дверей.

Иван Бытин передал балалайку в вагон, и неожиданно взору его предстал старик, шедший по платформе. Старик носил фуражку с красным околышем, был тих в движении и приветлив улыбкой. Это был отец командира седьмой роты, поручика Савкова, штаб-ротмистр в отставке и дворянин по социальному положению. Старик искал глазами поручика-сына, а обнаружив его среди группы нижних чинов, радостно заулыбался:

— Я, Коленька, не опоздал?..

— Ну, разумеется, нет! — в свою очередь улыбнулся поручик и, выразив уважение к отцу, поцеловал его в щеку.

Старик, обрадовавшись ласке, растрогался, снял фуражку и вытер обнажившуюся лысину носовым платком. Он довел до сведения нижних чинов седьмой роты, что, провожая сына в качестве их командира, он мыслит о том, что сын его прибудет с фронта целым и невредимым.

Доказательства у старика были почти что неоспоримые: сам он провел на поле брани всю турецкую кампанию и при полном боевом задоре имел только одну рану в ногу, на которую он в данное время и прихрамывал. Не погиб же он в турецкую кампанию неспроста: его сохранил от смерти талисман, который он не снимал со своей тогда еще молодой груди. Ныне же он, на глазах нижних чинов роты, передает этот талисман по наследству сыну-поручику ради того, чтобы и последний имел боевые подвиги, но сохранил в целости самого себя.

Старик расстегнул сюртук, а затем ворот рубашки и извлек из-за пазухи конскую подкову, солидную по размерам и перевязанную у среднего шипа двойным шнуром.

— Прими талисман и благословение, сын мой! — прошептал старик.

Поручик Савков, сняв фуражку, принял подкову и поцеловал ее по очереди во все три шипа…

Горнист заиграл на рожке второй сбор, машинист повторил отбытие поезда соответствующим количеством гудков.

Поручик Савков поцеловал старика-отца, заправил талисман под форменный китель и вскочил на ступеньки классного офицерского вагона.

Старик оставался на платформе; он стоял гордо и напряженно, не изменяясь в лице. Когда буфера толкнулись друг о друга, старик по-военному отчетливо воскликнул:

— С богом, на Берлин!

— На Берлин! — ответил ему сын-поручик.

— На Берлин! — подхватили нижние чины из вагонов. Когда поезд ускорил ход, то Илье Лыкову казалось, что будто и колеса вагонов также выбивали на рельсовых стыках свой дерзновенный и учащенный марш: «На Берлин! На Берлин! На Берлин!»

5. Ритмы победоносного марша

И дикий мед не менее сладок, чем культивированный…

…Лично он обожал породистых собак, а благодарное общество любителей таковых в знак особой признательности имело в его лице бессменного председателя.

Непосредственных обязанностей председателя он, разумеется, не нес, но принципиальное согласие на свое избрание изъявлял.

Кроме обожания породистых собак, он имел пристрастие к потреблению куропаток и с носка собственного сапога кормил иногда отборным ячменным зерном прирученных культивированных петухов. За это русское общество птицеводства избрало его своим постоянным почетным президентом.

Однако не каждая порода птиц прельщала его благородные взоры: он, например, не терпел павлинов, ибо обряженный хвост этой глупой птицы, когда распускался веером, напоминал ему корону. Ему было обидно, что павлин ежедневно носит природную корону на хвосте, тогда как здравый разум повелевает даже монархам надевать подобного рода убор на голову только в положенные дни.

Поэтому, однажды озлобившись, он поймал павлина и выщипал цветистые перья из его живого хвоста. Павлин захирел и, томясь в одиночестве, подох на четвертые сутки после экзекуции.

Ему шел пятьдесят девятый год, но он не мнил еще себя стариком. Он подстригал бороду под ежа, усам же давал возможность вольного роста. Был он кавалеристом от начала рождения, так как из утробы матери он появился на свет ногами, а не головой. По медицине эти роды считались неправильными, однако ноги являлись основной частью его тела: они были и тонки, и высоки.

Его короткое туловище покоилось на ногах так,