Ох и дал же я тягу вниз по тропинке — ведь Мо теперь был куда выше и сильнее меня. Потом я узнал, что он таки прибил штаны Полли к столбу с вывеской «Барабан и обезьяна».

* * *

— Полли без штанов? — прошептала Эдвина.

— Ага, — пренебрежительно бросила Морфид. — Прибили ее штаны к вывеске «Барабан и обезьяна», а внизу подписали мелом: «Йестин Мортимер». Пришлось мне брать лестницу и лезть стирать.

Я весь пылал — того и гляди, запахнет гарью: а я-то думал, что никто не знает.

— Какой стыд! — проговорила Эдвина. — Что, если отец услышит?

— И услышит, если кое-кто хоть словом обмолвится о том, что здесь сегодня говорили, — сказала Морфид. — Пошевеливайся, Йестин, сколько можно копаться? Да не забудь потом вызваться мыть посуду.

Я еще не кончил накрывать на стол, когда вошли мать с отцом, Джетро и Томос Трахерн.

— Как, стол еще не накрыт? — спросила мать, подняв брови. — Мясо не нарезано, масло не поставлено? Можно подумать, что мы задолжали в лавке, а к нам еще гость пришел поговорить о Ньюпорте.

Великаном был этот Томос Трахерн, с черной бородой и щеками, серыми от въевшейся за долгие годы угольной пыли. Рядом с ним отец казался карликом, и весь город трепетал перед неистовством его веры. Коленопреклоненный, он без устали славил Господа, но когда поднимался на ноги, во всей округе не было человека страшнее, и его проклятия громом разносились по долинам, обрушиваясь на распутниц, хулиганов и заводчиков. Ему, как и древним христианским мученикам, пришлось пострадать за веру: он писал религиозные памфлеты, и однажды Уилл Бланавон раскроил ему голову бутылкой и вышвырнул его из трактира в Овечьем ряду, а его памфлеты — вслед за ним.

— Садись, Томос, — сказала мать, и он расправил фалды сюртука и опустился огромным лоснящимся задом в наше лучшее кресло. Усевшись, он обвел комнату поверх очков маленькими черными глазками.

— Где Эдвина?

— Я здесь, сэр, — отозвалась она и шагнула из угла на середину комнаты.

— Счастлива ли ты, служа Господу Богу, дитя?

— Воистину счастлива, сэр.

— Да будет благо тебе. Книга Судей, глава восемнадцатая, стих второй. Ну-ка прочти!

И, скосив глаза, он начал набивать трубку.

— «В те дни не было царя…» — начала Эдвина.

— Что? Что такое? — Он уставился на нее, поглаживая живот большими тяжелыми руками. — Подумай, дитя, подумай хорошенько! «И послали сыны Дановы от племени своего…»

— «…пять человек, — нараспев подхватила Эдвина, — мужей сильных, из Цоры и Естаола, чтоб осмотреть землю и узнать ее, и сказали им: пойдите, узнайте землю. Они пришли на гору Ефремову к дому Михи и ночевали там».

— Надо же! — вырвалось у Морфид.

— Аминь, — загремел Томос. — Превосходно, превосходно!

Он вытащил маленькую черную книжечку и вписал туда ее имя.

— А уж эту парочку лучше не спрашивай — только все испортишь, — сказала мать. — Одна язычница, да и другой, кажется, идет по той же дорожке.

Она посмотрела на меня, и сердце у меня замерло.

— Поужинаешь с нами, Томос?

— Я уже поужинал у миссис Эванс, да будет над ней благословение Божие.

— Так поужинаешь вторично, — сказал отец, все еще стоявший у двери. — Мы всегда тебе рады, Томос. У нас тут есть добрые куски жареной свинины и говядины — надо с ними расправиться.

Но Томос жестом остановил его и покачал головой.

— Умеренность, умеренность, Хайвел. Ты знаешь, что мне чуждо чревоугодие. Это один из смертных грехов, говорит Священное Писание.

А у самого брюхо шесть ужинов вместит!

— Пожалуйста, останьтесь, — прошептала Эдвина из своего угла.

— Ну, раз ты просишь, дитя мое, то я останусь, — с готовностью сказал Томос. — Поставьте на стол еще один прибор, миссис Мортимер, и я воздам должное вашей стряпне, хотя бы для того, чтобы порадовать детей.

Тут его маленькие глазки остановились на мне — я в это время пристраивался к столу, вооружившись ножом и вилкой.

— А! Йестин!

Он поднял меня, как котенка, и посадил к себе на колено. Я услышал, как Морфид хихикнула, и страшно разозлился — нет ничего неприличнее, как одному мужчине сидеть на коленях у другого.

— Только один вопрос, — если ответишь правильно, запишу тебя тоже на поездку в Ньюпорт. «Несите ноши ближних своих…»

— «…и тем исполните завет Христов», — ответил я и соскользнул с его колен.

— Вот не ожидал, — сказал отец. — Так у нас, глядишь, скоро монах в доме объявится.

— А Морфид? — спросил Томос. — Что ответит Морфид?

— Она знает десять заповедей, — поспешно подсказала Эдвина.

— Ну что ж, скажи какую-нибудь заповедь, Морфид — я с тебя спрашиваю совсем пустяки, а ты ведь старшая.

— Не прелюбодействуй, Томос.

— Аминь, — сказал Томос и глазом не моргнув. — Но в таком добродетельном доме какая-нибудь другая была бы более кстати.

— Могу сказать хоть все десять, — фыркнула Морфид, — только мне все равно, что ехать в Ньюпорт, что нет. Найду, чем заняться.

— Знаю, дитя. Но ты поедешь — хотя бы для того, чтобы уберечься от греха.

— Неси мясо, Элианор! — воскликнул отец, хлопнув в ладоши. — Праведникам тоже нужна пища телесная, как и язычникам, а у Томоса вид совсем заморенный. Может быть, ты сыграешь и споешь нам, пока мы едим?

Как красиво звучал голос матери в тот вечер. Свет от лампы трепетал на струнах арфы, которые она перебирала пальцами.

Мы слушали, отодвинув тарелки, потому что забывали о еде, когда мать играла и пела. Чудно звенит арфа, вторя женскому голосу, а за окном вздыхает ветер и гудит в трубе. Морфид сидела неподвижно, опустив глаза. Эдвина взяла Джетро к себе на колени. Отец благоговейно молчал, а Томос, закинув голову, щипал бороду. Когда песня кончилась, я увидел на глазах у отца слезы.

— Прекрасная песня, Элианор, — дрогнувшим голосом сказал он. — Вот это женщина: что готовить, что детей растить, что петь — на все мастерица. Хоть все горы обыщи, не найдешь такого голоса, а уж такой добродетели не сыщешь в целом свете.

— Аминь, — сказал Томос и принялся за жаркое.

— Ну, уж ты скажешь, Хайвел! — воскликнула мать, залившись краской.

— Записать, может, ее на состязание контральто, а? — спросил отец. — Шарлотта Гест назначила приз победительнице на следующем ейстеводе[2]в Абергавенни, — а денежки нам пригодились бы.

— Да, неплохо было бы вдобавок к твоему призу за бас и призу Оуэна Хоуэллса за тенор получить еще и приз за контральто, — сказал Томос. — Я внесу ее в список.