– А эта лоханка когда-нибудь прежде ходила с таким наклоном?

– Эт-то ничего, кзясь, эт-то корошо, оч-чень корошо. «Политурс» мошет.

Смотреть на то, что может в действительности «Политурс», князю было не с руки. Вскоре его замутило, в его желудке образовалось что-то, смахивающее на надгробную плиту, и для пищи, которую они вздумали есть, едва погрузились и устроились в двух тесных каютах, и для всего его естества. Просто лежит у тебя внутри некий камень, огромный, который никуда не девается … А капитан так еще и обрадовал:

– Тальше бутет ешь весельш-ей… Поверь, княсь!

Верить в это не очень-то и хотелось, но пришлось. Потому что, действительно, стало «весельше».

К полудню этого не очень ясного дня, солнце, которое все же иногда проглядывало, причем не сквозь тучи, как бывает в степи, а почему-то поверх и сбоку от них, бросая на изрядные волны, с которых ветер срывал брызги, косые лучи, как от далекого маяка… И вот даже солнышко скрылось. Сразу стало холодно и серо, будто в комнате без окон, и люди сделались друг на друга похожими, как схожи между собой все тени.

Брызги с верхушек волн теперь падали сбоку и даже сверху, стоя на палубе, каждый оказывался под частым дождем. Волны тоже перекатывали порой через корабль, от чего корпус ощутимо проседал под ногами, поэтому пришлось спуститься под палубу, не хватало еще, чтобы князя смыло за борт.

И все же он заметил еще одну особенность, вода вокруг них закипела. Вся поверхность тяжелой серой воды, насколько хватало глаз, покрылась пеной. Видимость при этом настолько ограничилась, что князь и не сумел даже рассмотреть, есть ли кто из матросов на мачтах, или там уже никого не было… А ведь кто-то из их компании сказал, что кораблей тут, у выхода из Руговского залива так много, что приходится непременно держать матроса в «вороньем гнезде» на главной, самой высокой мачте, чтобы избегнуть столкновения. Что в этой мешанине ветра, брызг и пены мог видет пресловутый матрос, было загадкой. Князь вообще не понимал, как можно усидеть и не вываливаться сверху на каждом из размашистых качаний, которыми мачты с реями крестили волны за ботом.

Под палубой было лишь немногим суше и теплее. А вот скрипы и стоны корпуса сделались чрезмерными, они даже разделились на разные голоса, и в них наблюдалась некая система. Разные, казалось бы, звуки то сливались и усиливались, как струны на хорошо настроенной лютне, то разделялись вновь, словно спорили, какой из частей корабля было в данный момент труднее… В общем, это могло быть забавно, если бы не веяло такой близкой опасностью.

Отец Иона молился, но был не слишком сосредоточен, и даже некоторые слова, привычные с детства, выговаривал с трудом, словно разучился шевелить губами. И мучительное выражение на его лице показывало, что каменная плита в его желудке еще больше, или более угловата, чем у князя. Поэтому Диодор попробовал его разговорить. Но отец Иона был не в настроении. Он, правда, сел с князем на длинную лавку, но ни о чем думать толком не мог, лишь проговорил, прерывая слова глотательными движениями шеи:

– У меня с морем плохо всегда выходит, князь… Да и имя мое – не вполне морским считается… Ох, батюшки, зря я согласился на это путешествие, плохо закончится, для меня-то в особенности… И в роду у нас всем так доставалось на море, что тетка моей бабушки вовсе потонула где-то у Столпов Геркула.

Под вечер его рвало уже с таким чудовищным постоянством, что князь стал привыкать к запаху всего того, что желудок батюшки извергал в широкий кожаный таз. Бурное море и с ним сыграло свою извечную игру – ослабило волю и даже брезгливость.

Все же он сходил за магом, и Густибус, хотя и сам был зеленее и серее воды за бортом, попытался ослабить муки батюшки. Но то ли врачевателем он оказался неважным, то ли болезнь оказалась непривычной и мудреной для него, но батюшке лучше не становилось. Когда стало уже настолько темно, что даже князь догадался, что наступил вечер, к ним в каюту ввалился грязный матрос с косичкой, вымазанной дегтем, и сообщил с широкой, совсем не подобающей ситуации ухмылкой, что капитан просит князя и остальных присоединиться к нему для ужина.

Весть эта князя определенно не порадовала, но он все же отправился. К нему, как ни странно, присоединился и Густибус. Они уселись в капитанской каюте, им подали что-то вроде плохо приготовленной солонины, которая оказалась настолько жесткой, что проще было бы резать прибрежную гальку. Князь немного пожевал хлеба с совсем неплохим чаем, а потом решился даже на отдающую отчетливой гнильцой яичницу с жареным луком, и… Потом он долго проклинал себя за жадность, потому что выворачивало его куда сильнее и чаще, чем батюшку Иону.

Как князь ни крепился, как ни пробовал эту самую окаянную пищу удержать в себе – ничего не получалось. И все же, все же… Он хотя бы был способен подниматься на палубу, чтобы пробовать выбросить из желудка этот самый камень, что для поддержания командирского авторита было необходимо, но… Не всегда удавалось даже до борта дойти и в море попасть всем тем, что из него вылезало. А пищей это называться уже не могло, потому что больше смахивало на буро-зеленую слизь, отвратительную, как все это путешествие, как вся эта жизнь и задание, которое он получил от двоюродного братца Выготы… Одно только и было хорошо, если постоять на палубе, то слизь с груди и с рук сбивал ветер с брызгами, так что под палубу князь спускался все же немного очищенным. И как правило, освеженный резким и соленым ветром, от которого иной раз, правда, выступали слезы.

Как ни удивительно, лучше всех вел себя Стырь, но у него было дело – он ходил за лошадьми, которым, впрочем, тоже доставалось, и может, поболе, чем людям. Он заходил к князю и жаловался почему-то высоким, едва ли не визгливым голосом, какого у него прежде не бывало:

– Князь-батюшка, ты сходи к этому капитану окаянному, скажи ему, чтобы он как-нито корабль свой проклятущий осторожнее проводил… Ведь совсем извелись лошадки, Огл мой даже не стоит уже, его на весу подвязать пришлось.

Но князь к капитану, естественно, не ходил, не до того ему было. Он думал о море и о том, что если доведется ему из Парса все же возвращаться, ни за что, ни за какие коврижки он не выберет путь по морю. Пусть придется хоть дюжину границ и рубежей пересекать, пусть придется по самым что ни есть клоповым корчмам ночевать, или даже в лесу, но по морю – никогда и ни за что… И все же, он нашел силы на третий, кажется, день сходить и посмотреть, как обстояло дело с другими его попутчиками, в соседней каюте.

Дерпен, славный воин на суше и редкой силы человек, по словам мага, как лег пластом, когда они еще из залива выходили, так и не вставал. И стеснялся же слабости своей, и мучился от уязвленной гордости, а все равно… Против природы ничего поделать не мог.

И самое отвратительное, как признался один из матросов, с которым Стырь, как всегда, спелся, чтобы все же ему хоть кто-нибудь помогал с лошадьми, ветер оказался таков, что идти приходилось галсами. И помимо воли этот самый Стырь, едва разговаривающий на чужих языках, и не знающий моря, пожалуй, еще меньше князя понимающий, что с ними происходит, как-то уже стал соображать и эти галсы, и ветер, и даже свел дружеские знакомства на кухне, которая называлась камбузом, чтобы заваривать для коней овес… Князь, посмотрел на него, посмотрел, и понял, что если бы судьба этого самого Стыря, пусть даже и природного степняка, который и речки привык форсировать не иначе, чем вброд, забросила на корабль, он бы уже через месяц-другой, в худшем случае, через пол-года сделался бы настоящим матросом, и даже косичку отрастил, и в дегте ее измазал. Такой уж был человек, и этому оставалось только удивляться.