Расколы, возникающие как будто из интереса, даже чисто экономического, на деле тоже связаны с изменением мировоззрения, что вызывает ответную ненависть. Одно из таких изменений связано с представлением о человеке. В глубине это вопрос религиозный, но в наше время его обычно маскируют учеными рассуждениями.

Христианство определило, что люди равны как дети Божьи, братья во Христе. Отсюда человек человеку брат как отрицание языческого человек человеку волк. Православие твердо стоит на этом, а в важной ветви протестантизма (у кальвинистов) было принято учение о предопределенности. Согласно ему Христос пошел на крест не за всех, а лишь за избранных. Остальные (отверженные) остались с неискупленными грехами и уже при рождении осуждены на вечные муки. Одни спасутся от геенны, другие нет (а кто конкретно, не известно). Их соединяет не любовь и сострадание, а ненависть и стыд. Вебер поясняет, что дарованная избранным милость требовала от них не снисходительности к грешнику и готовности помочь ближнему, а ненависти и презрения к нему как к врагу Господню. Видимым признаком избранности стало считаться богатство, признаком отверженности бедность.

Это и стало в раннем капитализме основанием для социального расизма — богатые и бедные разделились как две враждебные расы. Потом их назвали классами, потом, разбогатев, смягчили и классовую вражду, но разделение это ушло вглубь, а не исчезло.

Человек мыслит в тех понятиях, которые ему навязала культура. На Западе четыре века человеку твердили: «Ты индивид!» Он так и стал думать о себе и о других (о меньшинстве инакомыслящих не говорим). Раз индивид, то чуждается общности. Даже когда индивиды собираются в ассоциации для защиты своих интересов (партии, профсоюзы, корпорации), то это общности конкурирующих меньшинств. Вебер цитирует авторитетного богослова: «Слава Богу мы не принадлежим к большинству». Наоборот, русский человек стремился быть со всеми, в нашей культуре это качество считалось необходимым.

Пришвин записал в дневнике 30 октября 1919 г.: «Был митинг, и некоторые наши рабочие прониклись мыслью, что нельзя быть посередине. Я сказал одному, что это легче — быть с теми или другими. — А как же, сказал он, быть ни с теми, ни с другими, как? — С самим собою. — Так это вне общественности! — ответил таким тоном, что о существовании вне общественности он не хочет ничего и слышать».

Но последние 50 лет наша культура менялась, возник раскол. Он углубляется и расширяется. Тут главная проблема объединения русских. Ее надо признать и трезво обдумать, скрывать уже невозможно.

Открыто обнаружился этот раскол весной 1991 г., когда готовилась приватизация. Горбачевская пресса тогда стала говорить о большинстве русских буквально на языке кальвинистов XVIII века как о расе отверженных (лентяи, рабы, социальные иждивенцы, пьяницы и т. д.). Тогда казалось, что это просто идеологическая ругань, получат они вожделенную собственность, и это пройдет. Ну, будет русская буржуазия нас понемногу эксплуатировать, но все же народ не разделится.

На другой стороне думали иначе. В феврале 1991 г. газета «Утро России» (партии Новодворской) предрекала гражданскую войну. Кого с кем? Вот кого: «Сражаться будут две нации: новые русские и старые русские. Те, кто смогут прижиться к новой эпохе, и те, кому это не дано. И хотя говорим мы на одном языке, фактически мы две нации, как в свое время американцы Северных и Южных штатов».

От слов перешли к делу, старых русских вытеснили из их социального жизненного пространства. Старые русские оказались в массе своей угнетенным и обездоленным народом, поскольку к концу XX века современное механизированное и высокотехнологичное хозяйство и научно-техническая деятельность стали основой национального типа хозяйства русских. Они уже не смогут вернуться к сохе и ремеслу как норме.

А те, кто пошел по дороге социального расизма, ввиду этого бедствия стали звереть и в поисках оправдания еще сильнее раскручивать свою ненависть к лузерам. На множестве сайтов и в живых журналах о бедной половине русских говорят уже как о недочеловеках. Обращаться к логике и совести новых бесполезно: мы с ними уже не один народ. И раскол этот не совпадает с социальным расслоением — среди бедных тоже немало таких кальвинистов, просто они считают, что им лично пока что не везет.

* * *

В эпохи кризисов от народов всегда отщепляются социальные группы, которые начинают осознавать себя особыми народами, иногда новыми (как новые русские). Сходство материального уровня жизни ведет к сходству культуры и мировоззрения, отношения к людям и государству, моральных норм. Это так бросалось в глаза, что премьер-министр Англии Дизраэли говорил о расе богатых и расе бедных. Отцы политэкономии учили, что первая функция рынка — через зарплату регулировать численность расы бедных.

Люди богатых иных народов по-особому одеваются и говорят, учатся в особых школах, иногда в общении между собой даже переходят на чужой язык (как русские дворяне, начавшие говорить по-французски).

Но этнизация социальных групп, то есть их самоосознание как особых народов, происходит не только сверху, но и снизу. Совместное проживание людей в условиях бедности порождает самосознание, близкое к этническому. Крайняя бедность изолирует людей от общества, и они объединяются этой бедой. В периоды длительного социального бедствия даже возникают кочующие общности бедняков, прямо называющие себя народами, даже получившие собственное имя.

Переплетение социальных и этнических способов сплочения наблюдается при внедрении в национальные государства Запада мигрантов из других стран. Даже во Франции, которая гордится своим опытом объединения множества народов в единую нацию французов, интеграция мигрантов не удалась. Французская нация, ее социальный строй и государство не справились с задачей интеграции мигрантов в общество.

Пестрая смесь негров, арабов и азиатов образовала особый социальный класс. А во втором поколении говорящие уже по-французски подростки, дети из этого класса, объединенные общим социальным положением, превратились в совершенно новый народ. Это называют новый трайбализм (от слова tribe — племя). Дети иммигрантов уже не следуют традициям или религиям своих отцов и дедов, они не арабы или лаосцы, не мусульмане или буддисты. Эта молодежь, выросшая во Франции и говорящая по-французски, но не ставшая французами, сплотилась как племя, враждебное французам.

Трайбализм обездоленных приобретает на Западе радикальные формы. Племена начинают время от времени показывать свою сплоченность и степень своей вражды. Например, некоторое время назад произошел взрыв ненависти такой молодежи в предместьях Парижа. У этого племени нет ни программы, ни конкретного противника, ни даже связных требований. То, что они делают, на Западе уже десять лет назад предсказали как молекулярную гражданскую войну войну без фронта и без цели, войну как месть обществу, отбросившему часть населения как обузу. Десять лет назад эта война виделась как социальная, но теперь она приобрела черты войны этнической.

У любого народа важным является представление о бедности — отношение к тому, что часть соплеменников живет в нищете. Русские культурные установки, выводимые из крестьянского общинного коммунизма и Православия, исходили из того, что бедность есть порождение несправедливости и потому она — зло. По типу распределения благ русский строй жизни и в царское, и в советское время резко отличался от Запада: в нем были сильны уравнительные принципы, предотвращающие крайнюю бедность. Во время нынешней реформы эти принципы были отвергнуты, и именно Запад был взят за образец правильного жизнеустройства, устраняющего ненавистную уравниловку. Отрицание уравниловки и есть оправдание бедности, придание ей законного характера.