Именно поэтому я — сторонник преднамеренных убийств. Нет смерти лучше. Смерть должна быть благородной, опрятной, безоговорочной, точной, уникальной. Ее красота — в ее завершенности. Это последний мазок кисти на полотне жизни, последнее цветовое пятно, довершающее картину, придающее ей совершенство. Жизнь уродлива своей неопределенностью, ужасна своей непредсказуемостью. Можно стать безденежным или бездомным, можно лишиться любви и уважения, можно навлечь на себя ненависть и невзгоды. В смерти ничего такого не бывает.

Смерть должна быть аккуратной, точной, как хирургический разрез. Жизнь — тупой инструмент. Смерть — это скальпель, острый, как вспышка: его используют лишь единожды, а потом отбрасывают как отработанный.

Я ненавижу подателей суетной и неряшливой смерти, например охотников на лис и оленей. Для этих жестоких, бездушных людей смерть не есть триумф красоты, хотя они, как правило, утверждают обратное; для них это — долгое странствие от варварства через непристойность к унижению смерти. Для них смерть — развлечение. Сами они хотят умереть быстрой смертью, избежать долгого мучения на смертном ложе, раковой агонии, медленного разложения плоти и духа: они хотели бы погибнуть будто от удара молнии: сейчас ты отчетливо видишь, как лучи солнца пробиваются сквозь косматые грозовые облака, а миг спустя тебя уже нет. И при этом других они обрекают на долгую смерть, наслаждаясь каждым роковым содроганием, каждой секундой предсмертных мук.

Я не таков, как они, эти ублюдки в охотничьих камзолах цвета артериальной крови. Представляете, они даже бояться называть свои одеяния алыми, пурпурными или кроваво-красными. В Англии они называют их «розовыми»[31].

Столовая в доме падре Бенедетто выглядит мрачновато-величавой, точно кабинет какого-то адвоката. Картин на стенах нет, за исключением одной запылившейся Девы Марии, которая держит младенца Христа чуть ли не на расстоянии вытянутой руки, — работа маслом в облупившейся золоченой раме. Можно подумать, что маленький Иисус ей и не сын вовсе: наверное, от него пахло, как от всех младенцев, — перепачканными пеленками и кислым молоком. Стены облицованы темным деревом, на котором остались пятна от многовековых слоев лака, от дыма из внушительного камина, от выкуренных предыдущими жильцами сигарет и от чада парафиновых ламп. Две такие лампы стоят на консоли, колпаки из прозрачного стекла возвышаются над матовыми основаниями, покрытыми тонкой росписью — сценами из жизни Господа.

Почти всю комнату занимает обеденный стол, массивная конструкция из совсем почерневшего дуба десяти сантиметров толщиной, на шести ножках, вырезанных в форме каннелированных колонн какого-то гротескного собора. По колоннам вьются плодоносные виноградные лозы, за которые цепляются мелкие ухмыляющиеся бесы.

У священника прекрасный сервиз — тонкий старинный фарфор с золотыми и бордовыми ободками, большие плоские тарелки и аккуратные чашки для омовения пальцев, которые звенят, если по ним щелкнуть ногтем, вместительные суповые тарелки и овальные тарелки под рыбу. На каждой такой рыбной тарелке запросто поместится целый обед для крестьянской семьи из четырех человек. На блюдах для овощей и в супнице можно разместить столько еды, что хватит на небольшую горную деревушку. Каждый предмет сервиза украшен по центру гербом, окруженным тремя вызолоченными птицами — они поют, запрокинув голову и раскрыв клюв.

Падре Бенедетто родом из зажиточной семьи. Его отец был генуэзским купцом, мать в свое время слыла красавицей; ее расположения добивались многие, она была кокетлива, но не опрометчива: как и все умные женщины той эпохи, она сберегла девственность до того момента, когда удалось разменять ее на брак с богачом. Я так и не выяснил, чем именно торговал отец падре. Тот вроде бы упоминал химикаты — под которыми вполне могли подразумеваться боеприпасы, — а еще до меня доходили слухи, что разбогател он после войны, занимаясь незаконными раскопками и экспортом древностей, которые крестьяне вытаскивали из этрусских гробниц. Он умер, не сумев сполна насладиться богатством, и восемь его детей — тут падре Бенедетто никогда не забывал уточнить, что отец его был добрым католиком, — получили в наследство то, что не забрало себе в виде налогов государство.

Теперь богатство и благополучие юности давно уступили место печальному, неопрятному распаду — напоминающему обтрепанные манжеты его клерикального одеяния.

Впервые оказавшись за этим столом, я восхитился сервизом.

— Это фамильный герб моего отца, — пояснил падре. — А птицы от Гуаццо.

— Гуаццо? — переспросил я.

— Из его «Compendium maleficarum»[32], — пояснил падре, не допуская мысли, что я могу такого не знать. — Мои предки были крестоносцами. В давние, понятное дело, времена, — добавил он, чтобы я случайно не возомнил, будто речь идет о некоем современном крестовом походе. — Они сражались до последней капли крови во искупление грехов. Гуаццо описал в своей книге чудеса Востока, золотых певчих птиц, которые принадлежали императору Льву. Говорят, у моих предков когда-то была такая птица…

В его голосе внезапно послышалось глубокое сожаление.

Сегодня мы ужинаем вместе, только он и я. У падре Бенедетто есть пожилая служанка, которая ведет хозяйство, — одна из городских кумушек. Но в доме она не живет, и каждую среду, если только это не церковный праздник по католическому календарю, он отпускает ее на вторую половину дня. И сам готовит себе еду.

Для него приготовление пищи — искусство. Он наслаждается процессом, ему очень нравится, посредством сложных манипуляций, превращать сырое мясо в жаркое, тесто — в хлеб, жесткие корнеплоды — в аппетитные гарниры. Ужин он готовит по полдня, напевая себе под нос оперные арии, а происходит это в кухне с высоким потолком, завешенной потемневшими медными кастрюлями и старомодными, вышедшими из употребления посудинами, больше похожими на орудия пыток, чем на кухонную утварь.

Я всегда прихожу на часик пораньше и занимаю падре беседой, пока он увлеченно предается любимой игре.

— Вы это делаете только потому, что это единственное греховное деяние, которое вы можете себе позволить, — говорю ему я. — Только этой разновидностью алхимии и можно заниматься, не продав свою душу.

— А хорошо бы алхимия не была лженаукой, — мечтательно говорит падре. — Кабы так, я превратил бы эти медные горшки в золото, продал бы и раздал деньги бедным.

— А себе бы ничего не оставили?

— Нет, — решительно отвечает он. — Но кое-что я отдал бы Господу нашему во славу его. Новое облачение для кардинала, дар понтифику…

Падре суетится у плиты. Она топится дровами, и он пошевеливает поленья медной кочергой. На конфорках шипят кастрюли.

— Готовка — славное дело. Помогает сублимировать плотские страсти. Чем гладить женщину, сотворяя из нее объект желания, я сотворяю из продуктов…