class="p1">Однако Фауст — заурядный колдун, власть не дана ему свыше, как он ошибочно утверждает; вот почему, когда он бросается в реку, которая должна была бы проявить «текучесть», это не помогает ему. Она становится для него лишь вульгарным «шнурком». И поскольку она является метафорой не только «текучего» мира, но и языка, якобы способного выражать этот мир, отношения слов к означаемым ими явлениям и далее — отношения субъекта к окружающему его миру абсолютно фальшивы:

я в речку кидаюсь

но речка шнурок

за сердце хватаюсь

а сердце творог

я в лампу смотрюся

но в лампе гордон

я ветра боюся

но ветер картон[249].

Лишь одна Маргарита способна привести Фауста в восторг, но и она — всего только призрак:

Но ты Маргарита и призрак и сон[250].

Маргарита возникает как сознание Фауста. Она привлекает его внимание к присутствию божественного. Так появляется этот «столик беленький летит»[251] — метафора чистого письма или этот ангел, бросающий взгляд на их комнату и пробующий печенье. Маргарита просит защитить ее от нападок дьявола — спрятать в высокий шкаф: традиционная метафора искусства у Хармса[252]. Дьявол ужасен, ведь он не знает текучести: в его распоряжении «вода железная»[253], и он пользуется ею как оружием. В конце поэмы Маргарита указывает и на значение времени, напоминая Фаусту, что время течет, что смерть приближается, а вместе с ней умрет и сочинительство:

мы умрем, потухнут перья[254].

Сосед Фауста, «жилец одинокой судьбы»[255], который «гладит кончик бороды»[256] и шарит, производя странные звуки, «как будто таракан глотает гвоздь»[257], этот сосед, строящий козни, — дьявол, пытающийся помешать текучести, сковав воду в стаканах:

и ногтем сволочь задевает

стаканы полные воды[258].

Утверждение Маргариты безжалостно: над ними — ангелы, а еще выше — архангелы, «воскресающие из воды», и опять вода — очищающая, несущая в себе вечность; только они одни способны «садить Божие сады», где бродят «светлые начала», но туда не могут добраться проклятые души:

над высокими домами

между звезд и между трав

ходят ангелы над нами

морды сонные задрав

выше стройны и велики

воскресая из воды

лишь архангелы владыки

садят Божие сады

там у Божьего причала

(их понять не в силах мы)

бродят светлые Начала

бестелесны и немы[259].

Апостолы произносят реплику, связанную по смыслу со словами Маргариты: над «спутами» есть только «одни Господства», «Господни Силы», «Господни Власти», соответственно связанные с мудростью, формами и временем. И далее:

радуйтеся православные

языка люди[260].

Язык, связывающий землю с небом, четко обозначен в следующих стихах, подобных молитвам: это вмешательство Бога на заумном языке, соединяющем славянские и древнееврейские звуки языка:

Куф куф куф

Престол гелинеф

Херуф небо и земля

Сераф славы твоея[261].

«Лоб в огне и живот в грязи»[262], Фауст запевает длинную песнь-жалобу, подчеркнутую следующим рефреном:

летом жир

зимою хлод

в полдень чирки

кур кир кар[263].

В вычеркнутых вариантах этих стихов властвуют страх и смерть — «летом страх», «ночью крах», «под утро смерть»[264]. Мы как бы присутствуем при поражении Фауста, что еще раз подчеркивает его слишком слабая заумь — «кур кир кар». Сосланный в некий ад, где «стонут братья/с тех сторон»[265], он осознает неудачу своего метода:

я пропал

среди наук

я комар

а ты паук[266].

Из следующего далее диалога с апостолами, в который опять вмешиваются писатели, он узнаёт, что его невозможно понять («кто поймет меня?»)[267].

Конец диалога чрезвычайно интересен. Фауст спрашивает у писателя:

где кувшин — вина сосуд?[268]

И слышит в ответ:

в этом маленьком сосуде

есть и проза и стихи

но никто нас не осудит

мы и скромны и тихи[269].

Далее писатели отвечают на комплименты Фауста, которые он произносит после чтения их стихов:

Ах бросьте

это слов бессмысленные кучи[270].

На что Фауст соглашается:

ну правда

есть в них и вода[271].

Из этих реплик явственно следует, что жидкость — метафора письма и что алкоголю Фауста-алхимика противопоставлена вода «бессмысленного». Действительно, когда писатели восклицают, что их стихи не что иное, как «груда слов, лишенных смыслов», Фауст льстит им, говоря, что в них вода — категория, негативная для него, в то время как в системе его ценностей положительной категорией всегда являются «смыслы». Более того, он приобщает их к огню — противнику воды, что вполне соответствует его инфернальному характеру[272]. Он говорит:

Слова сложились как дрова

в них смыслы ходят как огонь[273].

Из этих строк мы узнаём, что смыслы (= огонь) — разрушители слов (= дрова). Итак, писатели направляют пьесу в русло зауми:

мы писали сочиняли

рифмовали кормовали

пермадули гармадели

фонфари погигири

магафори и трясли[274].

Начиная реплику с глагола «писать», уводя ее впоследствии к зауми и заканчивая глаголом «трясти», писатели определяют, таким образом, свою роль, заключающуюся в битве со смыслами. Вот в этом-то и заключается месть писателей (отсюда и название), утверждающих провал Фауста, произносящего в своей последней реплике несколько стихов на зауми и покидающего это поле действия, оставляя его им:

Руа рео

кио лау

кони фиу

пеу боу

мыс мыс мыс

вам это лучше известно[275].

Тема воды встречается в стихотворении 1931 года, посвященном Н. Олейникову, «Вода и Хню»[276]. Диалог начинается такими стихами:

Хню

Куда, куда спешишь ты, вода?

Вода

Налево.