«Я стоял вместе со всеми, — продолжаю я на ходу, — там были папины коллеги по аквариуму, близкие друзья отца, несколько наших японских знакомых, какие-то незнакомые люди в заднем ряду, два или три папиных однокашника по международной школе ну и просто общие друзья родителей…

Нам удалось найти католического священника. Потому что все так хотели, это было общее пожелание и общее мнение… так хоть что-то соединяло нас с домом, с Европой, с родиной. И все единодушно согласились. Но на практике оказалось, что идея была не из лучших. Ведь смерть настигла нас здесь, в Японии. Она и была здесь. Она сидела в позе лотоса под красивой цветущей вишней, рассеянно наблюдая за нами, и кучевые облака остановились, съежившись, в оцепеневшей небесной лазури. Я смотрел на нее и хотел, чтобы серые журавли, серые, как пепел, прорезали это застывшее мертвое небо, чтобы оно зашевелилось. Мне хотелось, чтобы дождь из нежных розовых лепестков пошел с неба и засыпал все кладбище…»

Мы остановились перед «Пещерой ужасов». Программа аттракциона была следующая. Женщина с бородой. Человек-амфибия. Знаменитый Доктор Сапиенс. Уцелевший неандерталец — посмотрите, как он расправляется с добычей! И еще какая-то двуглавая достопримечательность.

А в конце был заявлен человек без лица:

Его не существует на самом деле.

Но сегодня он здесь. И это каждый из нас!

Я подхожу к рекламной афише. Фотографии, запечатлевшие искаженные от ужаса лица посетителей (эти снимки посетители могут обычно купить на выходе), выцвели — теперь они напоминают рисунки сепией. На стенде я вижу серию одинаковых снимков: человек с бумажным пакетом на голове, снятый анфас, в профиль, на заднем сиденье — в тени.

«Это ты?»

Годзилла отмахивается с досадой.

«Да, кто здесь только не катался, здесь весь город перебывал, — оправдывается он, прислоняясь к стенду и заслоняя спиной фотографии. — Это может быть кто угодно, хоть раз в жизни, но здесь побывает каждый, чего ты хочешь, это же публичный аттракцион. А потом, здесь спать удобно. Но ты продолжай-продолжай. Дальше давай, рассказывай».

«Дальше? А дальше я, собственно, ничего и не помню. Дальше ничего не было…»

«А подробности? Ну, вспомни, были же какие-нибудь детали? Ну, например, какая-нибудь божья коровка, которая вдруг села тебе на руку? Порванный бадминтонный волан, который застрял в ветках дерева?»

«Не знаю. Кажется, я плакал тогда. И… может быть… да, в какой-то момент ко мне вдруг подошла одна женщина… Да что я говорю, какое может быть! Абсолютно точно, я помню, как сейчас: ко мне подошла молодая женщина. Это было, как в сказке. Я до сих пор не могу поверить, что это было не во сне. Я не знал ее. Какая-нибудь неизвестная подруга моей матери? На вид ей было не больше двадцати. Она была красива, как фея… ее лицо… Она записывала что-то в блокнот, и она почувствовала, что я на нее смотрю…»

«Эй, что с тобой? Ты как? Ты можешь продолжать?» — наклонился ко мне Годзилла.

«…У нее был очень красивый голос, — продолжал я, сам зачарованный своим воспоминанием, — правда, немного простуженный. Она провела рукой по своим белым завитым волосам, чтобы отвести прядь. Ее улыбка была, как чудо, как остановленное мгновенье, как ноябрьский дождь в Провансе, как блик солнца на поверхности воды в старинном каменном колодце.

Яблоня вздрогнула; пара воробышков исчезла в кроне, под куполом листвы. Ветки покачнулись, в знак прощания, как бы с тоской. Женщина задержала дыхание. Ее глаза были закрыты, ресницы замерли. «Закрой глаза и вспомни об этом, — сказала она. — Об этой ветке и об этом листке, который кружится и падает. Нам кажется, что время уходит, а на самом деле это мы потихоньку уходим из времени. А время стоит на месте и не двигается никуда. Никогда. Оно застыло, как вечность. Оно — вечность. Люди, которых мы любим, остаются в нашей памяти, мы крепко держим их, из последних сил. Но, как только мы перестаем о них думать, они ускользают в вечность, освобожденные от пут нашей памяти. Вот видишь, нет ничего страшного в том, что мы забываем тех, кто уходит в вечность. Тех, что уже умерли».

«Родная!» — кто-то позвал ее, и мы оба оглянулись. К нам подъехал мужчина на инвалидном кресле-каталке. Он был худой, как покойник, до невозможности, но в его глазах диким блеском горела жажда жизни. Его каталку везла медсестра-японка.

«Это мой папа, — представила мне мужчину молодая девушка, вырывая лист из своего блокнота. — Он очень болен. Врачи сказали, что ему осталось совсем немного. И вот, чтобы привыкнуть к предстоящей разлуке, мы с ним часто ходим на похороны».

«Привыкнуть к разлуке? К какой разлуке?» — не поняв, спросил я.

«В один прекрасный день мы больше не будем вместе», — поправил ее мужчина.

Молодая женщина села на корточки перед каталкой и положила голову отцу на колени. При этом она не отрывала от меня глаз.

«Не грусти, — добавила она, — в такую минуту преступно быть грустным. Нельзя жалеть о расставаниях. Жалеть нужно только о том, что ты не доделал в настоящем. О том, что пока еще не поздно исправить. О том, чтобы не было поздно».

Она взяла мою руку в свою и сложила мои пальцы в кулак, потом отпустила меня и отошла, как волна, которая отхлынула прочь, оставив чистым песчаный берег. Я долго провожал ее взглядом, не в силах вымолвить ни слова. Молодая женщина вложила мне в руку свернутый листок, который она вырвала из записной книжки. Там было стихотворение, написанное от руки. Она сочинила его совсем недавно, в то время, пока я на нее смотрел. Вот оно:

Ты уходишь, медленно тает твой

силуэт между черных стволов

Поднимается ветер

Вянут сны, набухшие от слез, а ты

Уходишь

Небо смеется в твоих глазах,

последний раз

В твоих глазах улыбается небо

Твои шаги вздымают горсть

опавших обещаний,

Как ворох листьев

Земля — ничто

Под ними нет земли

Земля — огромная

Отверстая могила».

Стоя перед пустой кассой, Годзилла покупает билеты на себя и на меня. «Там же никого нет», — говорю я, шмыгая носом от холода. Годзилла протягивает деньги в окошко кассы и достает оттуда билет.

«Эй, я же сказал, что нас двое! — возмущается он. — Или вы не заметили?»

От кассы он тащит меня на балюстраду, по которой я однажды гулял, к поезду. Вагончики дергаются, трогаются рывками, их трясет и покачивает. Мы идем вдоль ряда расписных вагончиков, вдоль защитного парапета, который отделяет нас от рельсов и механизмов адской железной дороги. Вот наш вагончик, он ждет нас. Он красного цвета, отделан какими-то барельефами и мудреными орнаментами, пластиковой лепниной и накладками под деревянную резьбу прошлых веков и покрыт странными натеками, как в пещере, а посреди всего этого торчит голова чудовища, скалящего зубы.