У Мартина внутри все словно онемело. Стоя на лестнице Пилата, он не мог себя заставить произнести слова молитвы до конца.

— Теперь-то, я надеюсь, вы поняли, что я имел в виду, — сердито сказал Ханнес Цинк, когда Мартин вновь оказался рядом с ним посреди шумной улицы. Похоже, Цинк был в ярости. Он подал знак своему слуге, чтобы подавали карету.

— У этого доминиканца душа грубая. Он своими злобными взглядами только отпугивает паломников. Да они могли бы не только ради одного усопшего по этой лестнице подняться, они бы за многих поднялись, просто им надо толково объяснить, какое святое благо приносит отпущение грехов! — В голосе шваба все отчетливее звучал гнев. — Торговый дом Фуггеров не привык удовлетворяться крохами. Если мне удастся уговорить господина Якоба и мы будем участвовать в этом деле с отпущением грехов, то мы наладим его иначе, гораздо основательнее, и это не будет похоже на то, что устраивает здесь этот доминиканец.

Мартин не знал, как ответить Цинку. Разумеется, этот фуггеровский купец прав насчет того, что паломникам никто ничего не объясняет. С другой стороны, весь его интерес тоже сводится только к тому, чтобы побольше заработать на людском горе да на страхе человека перед ужасным огнем искупления. Прежний ужас перед местью Бога разгневанного, Бога карающего вновь когтями впился в сердце Мартина. Он снова вспомнил о девушке на той лестнице. Ее белая рубаха была разорвана на спине, распухшие кровоподтеки, явно после наказания бастонадой, отчетливо выделялись на молочно-белой коже. Она добралась до верхней ступеньки, но едва протянула руку, чтобы уцепиться за нее, как кто-то грубо толкнул ее ногой. Она не удержалась, упала и кубарем покатилась вниз.

— Я ничем не могу помочь вам и вашему торговому дому, господин Цинк, — внезапно произнес Мартин. Он смотрел на Цинка так, словно только что очнулся от глубокого сна.

— Очень жаль, брат Мартинус. А может быть, вы потом, на досуге, еще раз спокойно об этом…

— Нет, господин! Если погода будет благоприятной, я тут же покину Рим. Мне пора возвращаться в Эрфурт. Мое место там!

Ханнес Цинк больше не делал попыток уговорить его остаться. А что касается последних слов Мартина, то Цинк сомневался в том, что монаха так уж сильно влекло назад, в свой монастырь. Цинк хорошо изучил взгляд Мартина. И его сутулую походку тоже. Чуть полноватые губы и сильный, массивный подбородок были признаком решительного характера, а изборожденный морщинами лоб был свидетельством бесчисленных ночей, проведенных в бдении. Этот монах, несмотря на то рвение, с которым он исполнял данный им обет, был гоним. Ни в аскезе, ни во вкушении мирских радостей этот человек не мог обрести счастья. Он был беглецом. И бежал он не от людей, которых вполне способен был разглядеть и оценить, а скорее от бесов, угрожавших его вере. И неважно, где он намеревается теперь проводить дни свои — в Риме или в Германии: Ханнес Цинк был убежден, что бесы эти рано или поздно найдут брата Мартинуса, и тогда ему не поздоровится.

Эрфурт, весна 1511 года

— Я огорчен от всего сердца, что мне приходится вновь возлагать на вас бремя моих забот, преподобный отец!

Приор эрфуртского монастыря августинцев провел главного викария фон Штаупица, который только что закончил молитву перед статуей Девы Марии, через маленькую, увитую диким виноградом калитку в крытую церковную галерею. Фон Штаупиц оглядел стены из грубого камня. Прямоугольник крыши опирался на изящные колонны, а посередине из серой земли торчали простые надгробные камни и кресты монастырского кладбища. В установленные часы братья гуськом проходили вдоль стен, беседуя с вечностью. Но в этот вечерний час в галерее не было никого. Лучи заходящего солнца рисовали огненные полосы на покатой кровле. В углу за каменной лестницей, ведущей наверх, в кельи, на четвереньках стоял монах, нагнувшись над светлыми каменными плитами. По тихому сопению и равномерному движению рук можно было догадаться, что он пытается оттереть грязные следы башмаков и сандалий. Размашисто летала щетка по холодному камню. Время от времени он окунал ее в чан с колодезной водой и с неменьшим рвением продолжал работу.

— Сейчас вы сами видите, что я имею в виду, ваше преподобие! — в растерянности прошептал приор, неотрывно глядя на спину молодого монаха, которая напружинилась от усердия, как тетива лука.

Фон Штаупиц поспешно набросил на голову капюшон.

— Я вижу молодого монаха, который моет пол в галерее. Но…

— Вы не хуже чем я знаете, что это его усердие уже граничит с одержимостью, — перебил его приор. — Безумный взгляд, дрожащие руки, красные от слез глаза… С тех пор как брат Мартинус вернулся из Рима, он ведет себя словно бесноватый из страны Гадаринской!

— Насколько мне известно, Господь наш изгнал бесов и вселил их в стадо свиней, — снисходительно улыбаясь, сказал фон Штаупиц. — Надеюсь, вы не потребуете, чтобы я совершил подобное чудо, брат мой!

Бородатый приор поморщился. Он терпеть не мог, когда главный викарий прибегал к подобным рискованным шуткам, пытаясь скрыть собственную неуверенность в чем-то. В монастыре не место насмешкам и грубым остротам.

— Я не требую чуда, — с досадой ответил он, — но вашему любимцу не повредит, если вы поговорите с ним по душам, начистоту. Братья начинают побаиваться его. Один из новичков поведал мне вчера, будто бы он слышал, как брат Мартинус в дормитории беседовал с самим дьяволом!

Фон Штаупиц среагировал мгновенно. Заложив руки за спину, он решительно зашагал по галерее обратно к каменной лестнице. Даже если приор преувеличивал, все равно то, что он услышал, вызвало у него тревогу. Сейчас самое время вмешаться, иначе, неровен час, в монастырь наведается инквизиция, а он этого совсем не хотел.

Мартин был удивлен до крайности, когда совершенно неожиданно рядом с ним заработала еще одна щетка.

— Ваше преподобие… неужели это вы?

Главный викарий, встав на четвереньки, принялся драить плиты. Мартин пристыженно смотрел на главу ордена, но потом заставил себя продолжить работу и с новым рвением взялся за мытье.

— Вам никак нельзя быть здесь, ваше преподобие, — прошептал он. — Это не входит в ваши обязанности…

Фон Штаупиц закашлялся.

— Возможно, сын мой, но в твои это тоже не входит. В любом случае эти плиты уже не отмыть дочиста, даже если ты промучаешься над ними всю ночь. — Он на мгновение замер, услышав в галерее звук удаляющихся шагов. — Это приор! — тихо сказал он и улыбнулся. — Теперь он подумает, что мы оба тронулись умом.

— Вам никак нельзя быть здесь, — упрямо повторил Мартин, на этот раз громче. Он до того резко обмакнул щетку в чан, что вода плеснула через край и намочила ему рясу.

— Ты не оставляешь мне выбора, сын мой. Вот уже несколько недель, как ты вернулся, и до сих пор ни словом меня не удостоил, даже на исповеди. В отличие от брата Иоганна. Тот рассказывал мне о вашем путешествии с горящими глазами, говорит восторженные слова.