Но все это, так же, как и первая менструация Любки, случилось уже позже, может быть, в 1949 году или даже в 1950‑м. Те годы не отделялись резко и четко друг от друга, как годы современные, они вливались один в другой, и порой кажется, что целые четыре года укладывались всего лишь в четыре длинных сезона.

Усевшись в сено с малышней, Любка пугала их историями о «Черной Руке». Следует сказать, что малышня сама очень любила пугаться. Пыхтя и страдая, она наслаждалась страхом. Когда гусиные пупырышки ползли по коже, малышня сидела теплой группой пчел, покряхтывая от ужаса и нашаривая в темноте руки друг друга, чтобы найти в теле приятеля опору против страха. Все Любкины истории начинались с одной и той же присказки: «В черном-черном доме стоит черная-черная кровать (иногда это был стол), на черной-черной кровати лежит черное покрывало. На черном-черном покрывале лежит Черная Рука!» Рука эта, звучавшая, очевидно, особым образом для лишившегося кисти и части запястья Коли, братца Любки, вытворяла ужасные вещи и совершала невообразимые преступления. Она была коварна, зла и кровожадна. Могучая, она душила, резала, и… автор хотел написать «стреляла», но вовремя вспомнил, что нет, рука не прибегала к огнестрельному оружию. Все преступления руки были варварски примитивны, она предпочитала устранять противников путем разрезания, распиливания, разрывания и удушения, стрелять из «ТТ», как папа Вениамин в крысу, рука отказывалась. Рука сопровождала свои похождения пятнами крови, вдруг выступавшими на стенах или потолках. Эти сочащиеся кровавые пятна были фирменным знаком руки так же, как для знаменитого Зоро буква «зэт», начерченная в пыли дороги, на камне или на спине врага.

Вторым по популярности сюжетом были «мертвые фрицы в развалинах». Легенда о мертвых фрицах в развалинах имела множество вариантов, и в некоторых из них фигурировали вполне живые фрицы, скрывающиеся в развалинах, варящие в котелках супы и набрасывающиеся, обнажив желтые зубы, на одиноко прогуливающегося в развалинах мальчонку. Возможно предположить, что истории о злобных фрицах в развалинах были сочинены родителями в пропагандных целях, дабы запугать малышню развалинами. Ведь если сказать малышонку: «Не ходи, там живет граната!» — то он лишь рассмеется вам в лицо… Иногда история с мертвыми фрицами заканчивалась тем, что малышня атаковала землянку, где они скрываются, захватывала фрицев в плен и победоносно шла сдавать пленных самому полковнику Сладкову. «Молодцы, малышня!» — говорил полковник. И пришпиливал каждому орден.

Существовала, однако, история, куда более ужасная, ужаснее и мертвых фрицев, и Черной Руки. Это история о гражданине, который покупает на Красноармейской улице пирожок с мясом (все это уже начиналось малоправдоподобно. Пирожков с мясом, продающихся на Красноармейской улице в те годы, автор не помнит) и, рассеянно жуя пирожок, обнаруживает в начинке человеческий ноготь. По ходу истории, следуя указаниям рассеянного гражданина, милиция выслеживает и арестовывает банду злоумышленников и убийц, наживавшуюся на продаже пирожков, сделанных из человеческого мяса. И не просто мяса, но мяса… уворованных бандой малышонков. История эта всегда повергала компанию малышат в неприятную дрожь. Уж очень ловко она была помещена в кадр реальной жизни тех лет, когда пирожок с мясом казался черт знает какой роскошью. История эта действовала не только на малышат, но и на взрослых. Время от времени женщины строго-настрого запрещали детям выходить за пределы двора штаба дивизии после наступления темноты. Хотя самым большим удовольствием было именно после наступления темноты проникнуть в сквер меж трамвайных линий и заложить на линию порох или даже патроны целиком. В темноте пламя и взрывы под трамваем были особенно красивы и радовали сердца хулиганов-малышат. Историю же о ногте, найденном в начинке пирожка, автор слышал позже и в Москве. Возможна ли такая пирожковая индустрия в действительности? Уф… автор не знает… От человека как такового всего можно ожидать. В периоды голодов, наверное, может он дойти и до каннибализма. Однако послевоенный голод не был совсем уж крайним и тяжким голодом. Плюс, если уж кто-то и перекручивал малышат в мясорубке, то каким образом сохранился нетронутым ноготь, если индустриальная мясорубка мелет преспокойно даже кости?

Недавно автор прочел в одной французской книге похожую историю о двух великолепных бизнес-ассошиейтс — брадобрее и изготовителе «патэ». Произошла она, однако, не на Красноармейской улице в Харькове, но на рю Шануанэсс, в четвертом аррондисмане города Парижа, в 1387 году. Датский дог пропавшего немецкого студента (как видите, и в парижской истории замешаны фрицы) обнаружен был у дома брадобрея. Собака сидела, глядя на двери, и безостановочно лаяла. Когда настойчивые средневековые власти прижали брадобрея, тот раскололся, признался, что уже несколько лет перерезает горла иностранным студентам и продает их тела соседу-патэсьеру. Подельников сожгли живыми, каждого в отдельной железной клетке. Дома злодеев были снесены, и на том месте запрещено было строить что-либо целых полтора века. Как видите, декор парижской истории ничем не отличается от харьковской: развалины, патэ — это именно и есть начинка пирожков, фрицы, лишь вместо рассеянного гражданина выступает датский дог. Впрочем, и парижскую историю оспаривают эрудиты, ибо прямых письменных актов не сохранилось. «Поскольку… в случаях экстраординарных и свирепых преступлений всегда было в обычае, и в обычае сейчас, предавать огню информацию и процессуальные бумаги, дабы сделать свершившееся невероятным», — объясняет историк Урто. Другой историк, Дю Брой, сообщает, что патэ рю Шануанэсс «находили много лучше других патэ, поскольку человеческое мясо более деликатно, по причине питания, чем мясо других животных».

Малышня оценила бы эту страшную-страшную историю, если бы Эдик мог поведать ее приятелям в один из вечеров, сидя в соломе, в темноте, лишь в углу двора краснела цигарка старшины Шаповала да тускнела лампочка у входа в подъезд. Жаль, что лишь через сорок лет удалось Эдику узнать сногсшибательную историю, с нею он стал бы популярен у малышни моментально, в один вечер. Он перещеголял бы Любку. Приходили бы слушать малышата из других дворов! Увы, знания достаются нам нелегко и постепенно.

Автор видит группу малышни, прижавшуюся к Любке, как будто прошел мимо них вчера. Подергав носом, он способен учуять запах той, послевоенной соломы. От пчелиной кучки детей несет легкой детской мочой и тем плохо разлагающимся на составные элементы запахом, каковой принято называть «молоком матери», на деле же это запах, исходящий из пор растущего тела, не пот, но как бы запах биологических дрожжей… Если немного привстать над плечом друга Леньки, можно поймать носом тонкий ветерок из развалин (очевидно, приоткрыта калитка в воротах). Ветерок пахнет как будто свежей гарью. Может быть, это жгут костер бандиты… Бандиты, в отличие от Черной Руки и мертвых фрицев, были, существовали, а вовсе не привиделись возбужденному воображению малышат. Тетя Катя Захарова (всех женщин малышня называла «тетями», всех мужчин, если не знала их звания, — «дядями»), толстая вопреки голодным годам молодая женщина, — подруга мамы и однофамилица, увидела как-то ночью костер в развалинах. (Тетя Катя была в девичестве Зыбина, как и мама. Зыбины — это не Ивановы, фамилия нечастая, потому мама и тетя Катя считали себя родственницами. К тому же тетя Катя Зыбина-Захарова, мать мальчика Вальки (на два года старше Эдика), непопулярного у малышни очкарика, и девочки Ирки, на год старше Эдика, с крысиными хвостиками, родилась тоже в Горьковской области. Конечно же, родственники…) Тетя Катя сообщила об увиденном костре маме… В следующие ночи костер видели другие жены офицеров… Ну, костер и костер, «иждивенцы» высказали несколько ленивых предположений по поводу его происхождения и значения. Женщины, возясь округ огромной плиты («Плита как в шикарном ресторане!» — говорила мать. Уж она-то знала, что такое шикарный ресторан, ее отец именно был директором шикарного), поговорили еще о костре… но цены на хлеб и масло были более животрепещущим предметом беседы. Малышня, облепив крыльцо старшины Шаповала, уделила кострам в развалинах часть своего драгоценного времени — несколько расширенных сессий, кто-то из мальчиков постарше употребил слово «бандиты», и малышня опять отдалась ежедневным военным играм и напряженным любовным страстям своим… (Взрослый человек нагло думает, что только он способен влюбляться. Малышня влюблялась чаще и сильнее любого взрослого. Среди малышни встречались самоуверенные дон жуаны, прямиком направляющиеся к понравившейся девочке и хватающие ее тут же за щеку или даже зад, не говоря ни слова! Встречались обольстители, соблазнительницы и кокетки почище взрослых…) Однако, когда одна из женщин с четвертого этажа обнаружила свежие, обильные капли крови, ведущие на считавшийся необитаемым чердак, «иждивенцы» заволновались. Жена «егроя Кзякина» слышала, как топают по потолку. Некто проходивший вдоль развалин вокзала по другой стороне Красноармейской улицы на рассвете видел в окне чердака огонь не то свечи, не то фонаря… Женщины возбужденной толпой явились к начальнику штаба дивизии и заявили, что на чердаке поселились бандиты.