сложился. Семидесятилетний советский период еще в большей степени купировал процесс его генезиса. Не стали исключением в этой связи и постсоветские реформы. Приватизация в центральноазиатских республиках, осуществленная в угоду элитного меньшинства, практически полностью исключила полноценное формирование этого института (Россия в этом смысле не исключение).

Казахстанский правозащитник Е. Жовтис, выступая на ежегодной конференции обществ изучения Центральной Евразии (Central Eurasian Studies Society), организованной в октябре 2014 г. в Колумбийском университете в Нью-Йорке, сказал: «В современных обществах эволюция экономических и юридических основ частной собственности способствовала выработке представлений о личных правах и свободах. В постсоветских странах данный процесс не прижился»[149]. В 2018 г. Международное агентство Moody's Investors Service опубликовало доклад «Страны Центральной Азии: низкая интеграция в глобальную торговлю, устоявшиеся экономические модели», в котором отмечалось, что росту экономик этих стран препятствует «неконтролируемое вмешательство правительства в ключевые отрасли экономики», что купирует динамику частного сектора и приводит к стагнации в неэнергетических отраслях. Кроме того, действия частного сектора «ограничивают обременительная и непрозрачная системы регулирования бизнеса, почти полная незащищенность прав собственности, повсеместная коррупция и негибкое трудовое законодательство»[150].

Депривация частной собственности в республиках Центральной Азии не только не способствует генезису правового порядка, являющегося институциональной чертой либерализма, но и постоянно требует его замещения жесткой вертикалью власти. Особенно в условиях, когда прежние, выработанные в советский период аксиологические основания перестали работать.

Кстати заметить, по той же причине происходит «реинкарнация» обычного права, патриархальных институтов, активизация религиозного радикализм как механизмов, отчасти восполняющих недостаток публичных, «безличностных» организаций и практик, в том числе и прежде всего закона и права.

По мнению М. Ларуэля, представительные и судебные институты Центральной Азии не стали самостоятельными органами власти, «имитируя необходимый антураж легитимации квазисистемы разделения ветвей власти»[151].

О кланах постсоветской Центральной Азии как об одном из механизмов социальной организации, замещающих отсутствие правового порядка, пишет К. Коллинз, проводившая исследование, в том числе в Узбекистане: «Клановые “старейшины” и знатные люди управляют согласно местным традициям, нравам и нормам обычного права». Место и роль кланов как регулятора социальных отношений хорошо иллюстрируют данные, проведенные К. Коллинз, эмпирического исследования среди участников клановых сообществ.

Если Вам нужен кредит или финансовая помощь, куда Вы обратитесь за помощью

(в процентах от общего числа респондентов)[152]

В разрешении конфликтов 97 % участников клановых сообществ в Киргизии и 96 % в Узбекистане предпочитают в качестве единственного источника правового порядка поддержку со стороны собственного клана. В этой связи К. Коллинз сделала вывод о том, что в целом в переходный период от советской эпохи кланы Центральной Азии сыграли конструктивную роль в сохранении социальной стабильности.

С момента обретения независимости в центральноазиатских социумах нарастала дифференциация общества и элит вообще и клановых структур в частности. После «дикой приватизации» общенародной собственности в руках элитных групп оказались целые отрасли экономики[153].

В связи с этим роль амортизатора образовавшегося социального раскола в общественных интересах и интересах узких правящих групп были призваны сыграть клановые сообщества, представлявшие собой некий мостик, «переходную тропу» от богатой элиты к небогатому большинству, т. е. связующих структур, призванных восполнить «закрытость политических элит от остального населения, огромный отрыв от него в экономической, политической, информационной и ментальной сферах»[154].

Именно поэтому казахские, киргизские, таджикские, туркменские, узбекские элиты, занимающие верхние ступени клановой иерархии, стали «значительно более последовательными» мусульманами, патриотами родоплеменных сообществ, националистами. Такое явление описывает в своей статье профессор М.Т. Лаумулин на примере Казахстана. В частности, ученый говорит о том, что часть элиты стала носителем «чисто национальных казахских традиций и языка», стремящейся «создать новую, казахскую идентичность». «Разрыв наиболее ощутимо наблюдался между стремлением этой группы быстрее создать новую, чисто казахскую идентичность и реальными условиями, в которых находились образование, уровень знания казахского языка, мировоззренческий опыт большинства населения, а также повседневной жизнью»[155]. Социальная дифференциация, нараставшая в результате приватизации элитой ренты вообще и природной ренты в частности, контроля финансовых потоков, привела к дихотомии интересов подавляющего большинства общества и элитных групп. В этих условиях клановая организация, воспроизводя видимость патриархальной семьи, стала еще одним скрепом, обеспечивающим стабильность социумов.

По данным А. Ш. Кадырбаева, «особенности приватизации нефтегазовой отрасли в Казахстане привели к тому, что правительство оказалось не в состоянии проводить последовательную политику, отстаивающую национальные интересы перед иностранными инвесторами, способствующую полной загрузке отечественных НПЗ и обеспечивающую сбор налогов с нефтяных компаний в полном объеме. Доля теневого оборота нефтепродуктов в Казахстане достигает 50–60 %, тогда как в развитых странах она не превышает 10 %»[156].

Конкуренция за контролем над рентой между центральной (формирующейся) властью и кланами в каждой из стран постсоветской Центральной Азии имела свои особенности и результаты. Например, в Казахстане «уступка» значительной части природных ресурсов клановым сообществам стала неизбежным условием становления института президентства. Только окончательно утвердившись и обретя необходимый уровень социализации, персональная власть Н. А. Назарбаева увеличила дистанцию с клановыми структурами и приобрела некоторую автономность.

Попытка К.-Ж. Токаева увеличить дистанцию или вовсе ликвидировать связь власти с кланами в конечном итоге и привела к политическому кризису января 2022 г.

Отсутствие серьезных социальных конфликтов, тем более вооруженных, в период становления независимого суверенитета Ел-басы неоднократно записывал себе в актив. Однако «социальный мир» во многом достигался за счет «наделения» клановых структур национальным достоянием (прежде всего источниками углеводородов). Вместе с тем такой механизм взаимоотношений («кланы – власть»), во-первых, значительно укреплял материальную основу клановой организации и способствовал их жизнеспособности, а во-вторых, деформировал патриархальную природу клановых сообществ, обрекая на депривацию традиционное содержание (территориальную, жузовую, родовую локализацию), т. е. способствовал их модернизации.

Совсем иначе складывалась ситуация в Узбекистане. «Дело, скорее всего, в той самой субъективной роли личности в истории, – пишет А. Ш. Кадырбаев, – что Президент Узбекистана И. Каримов оказался хорошим хозяйственником советской закалки и наверняка отчетливо видел все риски для Узбекистана в случае продолжения процессов “дикой либерализации”. Это обнищание населения, тотальная коррупция, часто грабительская приватизация, а также угроза деиндустриализации страны. Потеря контроля над экономикой могла привести к тому, что Узбекистан мог лишиться того уровня модернизации, который был достигнут за годы советского правления»[157].

Пользуясь тем, что уже в советский период в его руках сосредоточились основные рычаги управления экономикой, первый президент Узбекистана не без усилий смог удержать контроль над основными финансовыми и материальными потоками. Именно эта особенность становления узбекской государственности сыграла решающую роль в сосредоточении всей полноты материального и властного ресурсов в руках центральной власти, что, конечно, не говорит о приобретенной полной ее автономии от влияния клановых сообществ.