Всеобщего труда». На основе идей президента была выработана государственная программа, определившая «100 конкретных шагов для реализации 5 институциональных реформ»[138]. В апреле 2018 г. на презентации учебников, издаваемых в соответствии с проектом «Новое гуманитарное знание. 100 новых учебников на казахском языке», Н. Назарбаев заявил, что «Казахстан идет к демократии по особенному пути развития». «Я с самых первых дней независимости возглавляю эту страну, оправдываю доверие народа». Сколько раз с Запада говорили: «Внедрите демократию, как у нас, как в Америке, как на Западе». «Мы – казахи, мы не американцы, не немцы, не англичане»[139].

Одним словом, «третья волна демократии», о которой говорил С. Хантингтон, оказалась на постсоветском пространстве иллюзорной. И дело совсем не в том, что новым независимым государствам не повезло с руководителями, или авторитарное советское наследие сдерживало демократическое развитие, или этому воспрепятствовала особая ментальность народа. Нерелевантность ожиданий западных и либерально ориентированных политологов привела отчасти к поиску подходящего определения сложившихся постсоветских режимов[140], отчасти к попыткам описать начатое, но приостановившееся движение по пути демократии[141]. При этом все меньше исследователей обращались к выяснению причин несостоявшегося транзита, невозможности укоренения западной модели демократии на постсоветском пространстве, перспективам постсоветского демократического процесса.

Вместе с замиранием научного поиска в проблематике, связанной с продвижением либеральной демократии, в рамках которого кланы постсоветской Центральной Азии в основном характеризовались рудиментами, естественно проявившимися в отсутствие советского тоталитаризма, пропал интерес (или, вернее сказать, остановился в рамках уже отработанных клише) к изучению клановой организации. При этом остаются научно неопределенными причины, обусловившие ее жизнеспособность после развала СССР, неописанной эволюции содержательного наполнения или скрепов, обеспечивавших клановую консолидацию и, самое главное, социальные перспективы клановых структур.

Исследование этих проблем невозможно без выяснения факторов, препятствующих имплементации либерально-демократического мейнстрима в постсоветской Центральной Азии, в случае успеха которого кланы, как и все другие «экстрактивные» (по Аджемоглу – Робинсону) институты, должны были трансформироваться в инклюзивные (в безличностные – основным в их ряду является право и закон).

Однако именно невозможность декретом обеспечить правовой порядок стала главной причиной неадекватности западного либерально-демократического опыта стратегии политической модернизации постсоветской Азии (как, впрочем, и России). Уже в своей присяге первый президент Узбекистана И. А. Каримов (опытный управленец) заметил: «В правовом государстве оружием и щитом, зорким оком и веским словом является закон.

К нашему великому сожалению, у нас порой привыкли пренебрегать законом, нарушать его. Никто не имеет такого права, закон – это воля народа, и она священна. Только по пути законопослушания, уважения и незыблемого соблюдения законов мы сможем прийти в будущее. Чтобы достичь этого, президент должен быть гарантом и стражем закона»[142].

Имея в виду критику в адрес Казахстана относительно отсутствия в Казахстане уважения к закону, Н. А. Назарбаев на встрече с президентом Франции Ф. Оландом в 2014 г. сказал: «Да, у нас есть своя история, своя культура, своя идентичность. И мы не собираемся от этого отказываться. Уважая демократию, которая есть в мире, двигаясь в эту сторону, мы не хотим потерять собственную идентичность. У нас другие мысли, мы, можно сказать, другие сны видим, чем европейцы. И мы привержены своим традициям. Если это будем друг для друга учитывать – жизнь станет краше и лучше»[143].

Попытки либерализировать социально-политическое пространство предприняли с той или иной степенью последовательности все постсоветские политические режимы Центральной Азии (пожалуй, в наименьшей степени Туркменистан). Такая попытка привела к повсеместной криминализации всех сфер общественной жизни. Гражданская война в Таджикистане 1992–1997 гг. инициировала всплеск наркотрафика, ставшего важным источником дохода незаконных военизированных группировок[144]. Уже на излете советского периода ослабление государственной власти и контроля над ситуацией в союзных республиках привело к событиям, вошедшим в историю как «Ферганская резня 1989 г.»[145]. Волна преступности накрыла Кыргызстан. С 1993 г. только в Бишкеке в результате криминальных разборок были убиты пять авторитетов, в августе 1996 г. произошла серия взрывов на проходной отделов внутренних дел и прокуратур. Только за четыре года с 1996 г. Главным управлением по борьбе с оргпреступностью и бандитизмом (ГУБОПБ) МВД КР было раскрыто 1600 тяжких преступлений, ликвидировано 52 бандитские группы, осуждены 43 криминальных авторитета, в числе которых находились лидеры самых мощных бандформирований «Темирхан», «Лемонти», «Боха» и др.[146] Одна цитата из выступления генерального прокурора Казахстана о преступности 1990-х годов говорит красноречивее любой статистики: «Если вы помните, – говорил Шакип Асанов, выступая 9 декабря 2016 г. в сенате, – в 1992 году два киллера, прибывших из Литвы, за три тысячи долларов застрелили руководителя “Карметкомбината” Свечинского. В Балхаше убили ревизора Ламаку, в Алматы убили Мильграма. А в Кызылорде, в Алмате сбежавшие из тюрем брали людей в заложники. Кого-то убивали за наркотики, за оружие, грабили самолеты»[147].

Исходя из логики первого президента Узбекистан, единственным гарантом наведения порядка в постсоветских странах Центральной Азии стала персонифицированная центральная власть.

Критики доводов в пользу усиления центральной власти в сворачивании либерализации азиатских обществ не только ссылаются на «позитивный опыт» ее осуществления в восточноевропейских странах бывшего соцлагеря, но и утверждают, что правовой режим успешно функционирует и в условиях демократий Запада. Однако при этом ими не учитывается один неоспоримый факт – правовой порядок на Западе и уважение к закону формировались там, начиная с муниципальных революций XI–XII вв. и до середины XIX в., и являлись обязательным условием становления фундамента этой цивилизации – частной собственности.

О том, что право и закон не культурное достояние, а обязательное условие становления частной собственности, достаточно сказали представители австрийской экономической школы. Правовой режим, по их мнению, составляющий гарантию свободы и прав личности, не является культурным достоянием Запада, но есть результат абсолютизации института частной собственности. Австрийский экономист Людвиг фон Мизес по этому поводу писал: «Натуральная собственность не нуждается в признании других. Ее терпят фактически только до тех пор, пока нет силы, которая разрушит ее, и она не способна пережить момент, когда более сильный человек решит взять все себе. Созданная произвольной силой, она обречена всегда страшится более могущественной силы. Именно такое положение дел доктрина естественного права назвала войной против всех. Война прекращается, когда существующие отношения получают признание как нечто стоящее сохранения. Из насилия возникает право… Именно рационализму прежде всего мы обязаны нашими первыми знаниями о функциональной значимости правового порядка и государства… И потому не случайно, что именно в деле защиты собственности закон с наибольшей ясностью раскрывает свой характер миротворца»[148].

В силу исторических условий, а именно доминирования коллективных форм труда над индивидуальными, институт частной собственности в странах Центральной Азии в абсолютном виде не