– Странно, – протянул он, не сводя с Дины пристального взгляда. – Все же такое событие, а ты никого не приглашаешь… Я думал, ты тщеславна.

– В меру, Маркуша, в меру.

– Неужели? – Усмешка не лишена ехидства.

Прав, Марк, тысячу раз прав. Тщеславна она без всякой меры, и ему ли о том не знать.

– Деточка, тут не Москва, а вы не группа «Ласковый май», чтобы собирать стадионы. И не надо меня учить, как заинтересовывать массы. Я был профессионалом уже тогда, когда вы пешком под стол ходили. Ваша фамилия Плисецкая? Или, может быть, на худой конец, Ананиашвили? Нет? Елисеева? Что-то я такую не слышал. А коли так, место ваше – четвертый лебедь во втором ряду. И скажите спасибо, что это первый состав. – Директор Новосибирского музыкального театра хлопнул рукой по столу и сделал вид, что тщательно изучает чистый лист бумаги, лежащий перед ним на столе. Дина поняла, что аудиенция окончена, но все же сделала последнюю попытку:

– Но в Большом я репетировала Одетту и уже танцевала Жизель.

– Да? Тогда почему же вы здесь?

Она подавила вспышку гнева: договориться было необходимо. Если смену театра еще можно пережить, но из прим в кордебалет – это уж слишком.

– Послушайте, Лев Андреевич, на просмотре меня хвалили. Да неужели вы не видите, что я действительно танцую лучше, чем…

Директор побагровел, вскочил и, указав пальцем на дверь, завизжал:

– Вон! Четвертая во втором, и чтобы я тебя больше не слышал!

Дина не испугалась и не расплакалась. Она растерялась и, в недоумении посмотрев на все еще красного и пышущего злостью человека, вышла из кабинета, так и не поняв, чем же так его рассердила. Знающие люди быстро ей объяснили что к чему:

– Надо же! – искренне изумилась Дининой неосведомленности костюмерша Людочка, выдавая ей лебединую пачку: – Вроде балетная, а такая наивная. Ты точно из Москвы, а не с луны?

– Да в чем дело-то?

– Думаешь, главные партии дают самым талантливым и трудолюбивым? – Девушка копалась в сундуках с костюмами, голова была низко опущена, поэтому голос ее звучал как-то особенно глухо и зловеще.

– А что, нет? – Дина искренне удивилась. Нет, конечно, она не была столь глупа, чтобы не думать и не знать о связях и блате, но ее педагог в Большом любила повторять, что «таланту надо помогать, а бездарности пробьются сами», поэтому – то ли в силу возраста, то ли в силу былых удач – она никак не могла предположить, что блистать на сцене может тот, кто этого совсем не заслуживает.

– Шутишь? – Людочка нахмурилась. Она была бойкая, языкастая, охочая до сплетен, но не до откровенного вранья. Лгунов и притворщиков не любила.

– Да нет же!

– Ладно, – Людочка вынырнула из вороха перьев и кружев, – слушай сюда! Наша «звезда», фамилию которой ты – идиотка – вздумала обозначить, возможно, и не умеет задирать такие арабески, как ты, и количеством фуэте не богата. Зато у нее благосклонность имеется, знаешь кого?

– Кого? – Дина спросила механически. Разговор стал омерзительным, и не надо было его продолжать, но разве удержишь сорвавшийся с поводка длинный язычок, который уже тараторил без умолку:

– Ой, то ли мэра, то ли его зама, я точно не знаю, но, говорят, какого-то супер-пупер випа. А супер-пупер вип – это знаешь что?

– Не знаю и… – «Знать не хочу» Дина добавить не успела: трещотка неслась на предельной скорости, отпустив последние тормоза:

– Это, моя милая, денежки. Денежки и еще раз денежки. Думаешь, пустому театру без аншлагов они не нужны?

– А зачем вообще нужны театры без аншлагов и зачем нужен директор, который не может эти аншлаги обеспечить?

– Так чего ему штаны рвать, если денежки и так капают? На рекламу тратиться, на распространителей… Куда лучше себе в карман, разве нет?

– Нет.

– Ну, было бы нет, если бы мы были именитым театром, а мы так, один из.

– А почему бы этому вашему покровителю не пристроить свою протеже туда, в какой-нибудь «именитый театр»?

– Я думала, ты – наивная, а ты – просто дура. Думаешь, у танцующих там своих покровителей нет? Есть, да покруче, чем какой-то там мэр.

Дина вздохнула. Она решительно отказывалась продолжать эту беседу. Однако при всей омерзительности сказанного становилось понятно, почему в более именитых театрах ее не то что просматривать – даже разговаривать с ней не стали. Где-то, потупив глаза, щебетали об отсутствии мест в труппе, где-то просто отмахивались, как от назойливой мухи, где-то откровенно поднимали на смех:

– Откуда? Из Большого? Ну, в таком случае у нас тут «Ла Скала», милости просим.

– Но я правда из Москвы.

– Слушай, шла бы ты. – Что ж, достаточно конкретно.

После нескольких самостоятельных попыток устроиться Дина все же преодолела стыд и страх и позвонила своему московскому педагогу, которая две недели назад кричала ей, что «больше ничего, решительно ничего не хочет слышать о человеке, собственными руками роющем могилу своему таланту». Конечно, она произнесла это в сердцах, и то после нескольких часов бесполезных просьб, увещеваний, внушений и отповедей, во время которых Дина то краснела, то бледнела, то покрывалась холодным потом, то вдруг чувствовала непреодолимый жар, но оставалась непреклонной и только время от времени повторяла, как механическая игрушка, одно и то же:

– Я должна уехать.

– Ну, и уезжай, – таков был вердикт обессилевшего от упрямства ученицы учителя.

Она так и сделала, а теперь звонила, чтобы, наступив на горло собственной гордости, все же попросить о помощи.

– Возвращайся, и дело с концом, – тут же сказала педагог, ни намеком ее не упрекнув. – Конечно, вместо тебя уже ввелись другие, но мы что-нибудь придумаем. Таланту всегда найдется место.

«Вашими бы устами. В Новосибирске почему-то не нашлось». Этого Дина, конечно, не сказала, произнесла другое, уже и сказанное, и услышанное, и пережитое:

– Мне нужно устроиться здесь. – Дина приготовилась к новой атаке из уговоров, угроз и нравоучений, которых, однако, не последовало. После затяжной паузы и тяжелого вздоха старый опытный педагог лишь спросила:

– Очень нужно?

– Очень.

– А не пожалеешь?

– Поживем – увидим.

– Ладно, твоя жизнь. Сделаю, что смогу, но многого не обещаю.

– Спасибо.

– Так и не скажешь, почему сорвалась?

– Нет.

На знаменитый Театр оперы и балета даже у заслуженного столичного хореографа управы не нашлось: Дину направили в один из многих не слишком больших музыкальных театров, где место ей определилось довольно быстро: четвертая во втором ряду.

«Четвертая во втором», – мысленно терзала она себя, чередуя батманы с арабесками и счастливо улыбаясь полупустому залу. «Четвертая во втором», – заливалась тихими слезами, пробуждаясь ото сна, в котором по-прежнему танцевала соло у волшебного озера Чайковского. «Четвертая во втором», – усмехалась она в ответ на никчемные уверения мужа в том, что она «самая-самая, распрекрасная, драгоценная, талантливая, непревзойденная, лучшая на свете балерина». «Четвертая во втором», – вздыхала, проходя по главной площади и останавливаясь у одного из самых известных в городе зданий.