— Нет, кот не к добру. Поэтому избегай всех подозрительных ситуаций. Сны предупреждают. А домой давно ездила?

— Вот сейчас собираюсь…

— Сегодня? Везет тебе, – протянула Любаша, – а я даже не знаю, когда выберусь. А так бы хотелось…

— Так поехали вместе со мной!

— Не отпускают!

— Люба, – осторожно начала Лика, – а можно, я у тебя перед отъездом еще про один сон спрошу?

— Валяй.

— Мне приснился еще один сон, как я ныряю в голубое такое бирюзовое море. В нем чистая вода. А на поверхности плавает утиное дерьмо (точно знаю, что утиное). Такие утки плавают в лужах в нашей станице, в серой мелкой воде. А тут море. Я, подныривая, из-под воды смотрю, чтобы пронырнуть так, чтобы не вымазать голову. Но сколько ни стараюсь вынырнуть, все равно вымазываюсь. Получается, где я – там и дерьмо.

— Дерьмо никогда не снится к добру. Это предупреждение, чтобы не вляпаться.

— Не знаю, звонить ли Олегу? Я чувствую, что он несправедлив ко мне, нечестен. Вокруг много интересных мужчин, просто я никого не замечаю, потому что погружена в свои проблемы. Я зациклилась.

— Ну, вот видишь, – сказала Люба, – сама все прекрасно понимаешь. Поезжай домой, развейся. Я тебе завидую; была бы возможность – на крыльях бы домой полетела!

«Боже мой, какой кошмар, – думала Лика, – пакуя дорожную сумку. Все время нужно держать оборону, делая вид, что ты сидишь в засаде. И знать, что добрый человек – это тот, кто считает нужным притворяться, будто он все еще не раскрыл на жизнь глаза и уши. А я тут думаю, что же мне делать дальше.

Помню, как-то разговаривала с одним замечательным стариком, он математик, так вот он сказал, что жизнь сама по себе несправедлива, это ее свойство, может быть, ее суть.

Это можно только принимать. Можно не принимать, но это все равно что размахивать кулаками в пустоте.

И, наверное, хорошо, что я такая «тряпка». Все равно никто ни в чем не виноват, и все равно жизнь продолжается. А личная жизнь складывается в тех случаях, когда о ней абсолютно не думают. Такое у нее свойство. Когда человек увлечен самим собой по уши, тогда все его хотят. А верить кому-то и надеяться на кого-то – опасно. Чтобы вступить в близкие отношения с кем-то, нужно сначала стать независимым. Сексуальность – это цветок, а не корень. И ты находишься в самом одиноком месте на этой земле, когда лежишь бок о бок с тем, кто на самом деле не с тобой. Нужно время, чтобы самой понять, что творится в душе. А еще эти взрывы, теракты… Мне ТАК страшно, что я стараюсь об этом не думать, иначе сойду с ума. И никто не защитит. Не на кого надеяться. Даже я чувствую, что начинаю черстветь. ОЧЕРЕДНОЙ взрыв, очередное горе, потихоньку привыкаю, хотя, наверное, это защитная реакция организма: нет знакомых фамилий в списке погибших и раненых – и слава богу. Вообще в Москве много милиции на улице, меня недавно остановили для проверки документов у метро два совсем уж юнца, хотя я была в дубленке и прочее, в первый день болезни я ехала из поликлиники, мне было очень плохо, но у меня-то с документами все в порядке. В городе очень много милиции – она повсюду. Много милиции со специально обученными собаками, военные патрули (военнослужащих запрягли под это дело), все друг друга опасаются, людей с большими сумками останавливают. Я стала обращать внимание, что люди смотрят на соседей в метро – похож ли ты на террориста-смертника.

Свирин осторожными шагами взбирался по лестнице одного их московских домов на Кутузовском проспекте. Лестница была устланной пружинистым красным ковром. Он потому и не поднялся на лифте, чтобы не преграждать себе путь к отступлению.

Он стоял в нерешительности на площадке четвертого этажа, сверху долетали звуки пианино и чье-то пение. Свирин позвонил.

— Дома Матвей Матвеевич?

— Еще спит, – ответила похожая на солдата домработница.

— Но помилуйте, голубушка, уже полдень.

— Зайдите через час! Обычай у него такой. Он по ночам работает.

— Но раньше он вставал в семь.

— А теперь обычай переменился. Я встала в шесть, так он еще не ложился – у окна сидел, чай пил.

По лицу Свирина пробежала тревога, точно воскресла перед глазами тайная обида или где-то в тайниках души зашевелились позабытые чувства. Свирин был значительно моложе Матвея Матвеевича, который в свое время был для него покровителем и незыблемым авторитетом. «Фауст и Мефистофель», – говорили раньше о них, когда видели вместе. С Матвеем Матвеевичем было трудно тягаться, с ним предупредительно дружили, потому что плохой мир лучше доброй ссоры.

Из глубины квартиры раздался голос:

— Кто там?

— Матвей Матвеевич, это Вадим к вам пришел.

— Пусть проходит.

В трехкомнатной квартире Матвея Матвеевича часы перезванивались мелодичными голосами. Здесь было много старинных вещей, хранивших на себе отпечаток давно прошедших времен. В этой необычной квартире поневоле хотелось понизить голос, словно все это были не прекрасные антикварные вещи, а покойники, которые лежат по всем углам дома, сложив на мраморной груди руки. Мебель из дымчатой березы с инкрустациями, картины и весь остальной антиквариат Вадим Свирин видел не впервые, но все равно подумал: «Вот они, деньги партии, ее золото».

— Куда ты, Вадим, запропастился? – приветствовал Свирина Матвей Матвеевич.

— Как ни позвоню, вы отдыхаете.

– Пью красоту, благоговею, трепещу перед произведениями старых мастеров.

— Прекрасные вещи у вас есть, Матвей Матвеевич.

— Есть кое-что, – самодовольно покряхтывая, отвечал Матвей Матвеевич. – Все увидите… не сразу же, батенька.

— Но мы уже десять лет работаем вместе – пора бы?

— Успеется, хотя сегодня тоже кое-что посмотрим.

Я продам все, кроме своей любви к красоте, – признавался сам себе в антикварной тишине Матвей Матвеевич. Истинную красоту не продам, нет. Я должен выпить ее до конца. В этом смысле я пьяница, а может, даже алкоголик. Есть вещи, которыми можно наслаждаться бесконечно – созерцая их, ощущая их тяжесть. Замкнешься, опустишь шторы, обставишься первоклассными произведениями – и умираешь от восторга.

Матвей Матвеевич начал показывать Свирину редкости – фарфор, фаянс, миниатюры, камеи, автографы царственных особ. Все дорогое, все настоящее. На дне одного сундука оказалась большая красного дерева шкатулка, а в ней целый склад футляров, в коробке – отдельно завернутый в вату и тонкую бумагу подвенечный жемчужный венок…

– Какая роскошь! Какая роскошь!

У Матвея Матвеевича дрожали руки, когда он запирал и отпирал шкафы, ящики, комоды. В потайных отделениях драгоценные камни, оправленные в старинные серебряные и золотые оправы, сплетались в звезды, цветы, арабески и холодными бесплодными слезами оплакивали нужду потомков тех, кто когда-то щеголял в этих уборах на празднествах и пирах.