смуглые турки, и бледные сарацины в арабских халатах, но немало стояло людей постарше и повыше ростом, европейского вида, со светловолосыми прядями, выпадающими из-под козырьков; то были, видимо, наши соотечественники, впрочем, с несомненной турецкой печатью на лицах. Их взгляды выражали обреченность, покорность судьбе и усталость, а ведь рабочий день еще и не начинался. Они несли в руках котомки, содержащие, наверное, нехитрый обед, единственную трапезу, которую им предстояло получить до окончания рабочего дня.

– Вот до чего ваша физика людей довела – ни умиротворения, ни радости, ни соприкосновения с Божьей благодатью – живут на земле, а земли и не видят больше, не дышат ею, как раньше, – обратился вдруг ко мне с внезапной страстью в голосе протоиерей Серебряков.

– А чего же это вы сразу физику-то обвиняете, физика, как раз, тут ни при чем, – насмешливо ответил ему я. – Физика, видите ли, благороднейшая вещь, она узнает, как природа устроена и позволяет предсказать, что с природой случится в будущем.

– И вот эти выражения на лицах рабочих ваша физика тоже могла предсказать? – как-то печально, подавленно вымолвил протоиерей.

Мне показалось, что он тяжело переживает увиденное на улице. Мне не хотелось вступать с ним в полемику, но он смотрел на меня и ждал ответа, и я сказал ему честно, как думал:

– Нет, этого физика еще не может, но все впереди, наш метод позволит в конце концов и это предсказать.

– Ваш метод? Самая суть его ошибочна, друг мой – ответил он мне твердо.

– Ну как же? Суть нашего метода состоит в том, что мы расчленяем любую систему на составляющие, объясняем каждую из них в отдельности и таким образом объясняем и всю систему в целом. Это есть анализ.

В эту минуту на улице послышались крики, мы опять высунулись из окон и наблюдали ужасную картину: одного рабочего, похоже, сильно придавили в этой толпе, он лежал, бездыханный, прямо возле ворот, где над ним хлопотали выбежавшие фабричные служащие. Наша карета, между тем, тронулась, и мы, оглядываясь, увидели, как этот несчастный поднимается на ноги.

– Ну слава Богу, ожил, – произнес с радостью протоиерей. – Значит, вы говорите, что вся система – это всего лишь сумма составляющих? И каждую из них ваша физика видит и может пощупать? Тогда скажите, а вот бы он умер сейчас, этот рабочий. И кровь бы не бежала в нем и не разносила бы по его телу кислород. И все потому, что ему отдавили там какой-то орган, и он не дышал какую-нибудь минуту или две. Ну давайте пойдем и выправим ему, мертвому, этот орган. Или пересадим на его место здоровый. Тогда вся его система станет точно такой же, до молекулы, какой она была, когда он жил. И тем не менее, он остается мертвый. А ведь система, по вашему, теперь совершенно та же, все ее составляющие в точности такие, как были раньше, когда он был живой. По вашему методу, он должен стать живым. Нажмем ему на сердце, запустим его, чтоб качало кровь, и все, он должен ожить. Не так ли по вашему получается, по физике?

– Ну, не совсем так, – нерешительно ответил ему я.

– А чего-ж не хватает-то в его системе теперь, как мы ему орган починили, чтобы он жил? Какой составляющей, покинувшей его? Уж не духа ли Божьего ему не хватает, коим единственным и жив любой человек, и коего ваша физика вовек не увидит и не пощупает?

– Ну, полно, полно вам спорить, – вмешался тут в беседу мой приятель Семин. Вот я вам сейчас расскажу, что моя дочка мне вчера отчудила, когда я ей на ночь сказку рассказывал.

– А про что сказка-то, позвольте узнать? – спросил протоиерей.

– Сказка про далекие страны, диковинных зверей, волшебные дела.

– Любопытно, а как вы про все это ведаете, господин Семин, али читали где? – вдруг с каким-то хитрым намерением, с поспешностью и горячностью, спросил протоиерей, и я почувствовал, что он продолжает наш спор этим восклицанием.

– Вот тут вы в самую точку попали, господин Серебряков. В том то и дело, что не читал, не знал, и думать не думал. Но вот как только в глаза моей ненаглядной доченьке посмотрю, моему единственному на свете счастью, когда она сказку просит на ночь, так что-то постепенно вселяется в меня. Сяду подле нее, начинаю рассказывать, и вдруг приходят картины ко мне, и волшебные птицы, и великаны, и всякое такое. И откуда оно только берется, не понимаю, но я знай лишь – рот открывай и говори, что в голову приходит. А откуда приходит, того не ведаю. Потом дочка засыпает, я от нее выхожу, и снова обычный человек – дурак дураком, ничего придумать не могу, как ни стараюсь.

– Откуда же, интересно, приходит все это вашему другу в голову, из какой составляющей его системы? – весело и победоносно глядя на меня, обратился ко мне протоиерей. – И куда потом исчезает?

Ничего я ему не ответил. Не знаю я. Может и прав он в чем-то, протоиерей. Не верую я в его Бога, но, вправду, не знаю, сможет ли физика когда-нибудь объяснить, откуда моему другу приходят все эти волшебства в голову.

– Ну что, ответ моей дочки на мою сказку-то будете слушать? – обождав минуту, спросил Семин.

– Конечно, давайте, – в один голос воскликнули мы с протоиереем.

– Она мне сказала: «Откуда, ты, папа, так складно врать научился, нешто и вправду все это видел?»

Мы рассмеялись и наша с протоиереем полемика сама собой растаяла; все расслабились и принялись разглядывать внизу, в волнах Босфорского пролива, лодки и корабли, ибо мы проезжали в ту минуту по высокой насыпной набережной.

Теперь пару слов по поводу того, что вы сообщаете о бесчинствах чекистов при отборе зерна у крестьян – это потрясает даже меня, предупреждавшего вас о том, что эта власть может заниматься только террором и насилием. В чекистах сидит вековая ордынская жестокость и крепостническое унижение, они не имеют никакого другого представления о власти, чем такое: власть должна угнетать, насиловать, смешивать с грязью. Помните, я перед отъездом говорил вам: Россия – это кипящий котел бесчеловечности, и нельзя резко открывать его крышку. По всем правилам физики, пар из котла нужно выпускать медленно, постепенно, облагораживая его, давая ему спокойно смешиваться с окружающим нормальным воздухом. Иначе будет взрыв. Все эти отпрыски крепостных и чернорабочих, которые выскочили из котла, и внедряют сейчас новый порядок в России, еще сто лет будут чинить у вас притеснения и беззакония,