еще я в Туле, где отец был прикомандирован к военному госпиталю, не видал столь разнузданных, бесстыдных, и, кажется, пьяных, военных. Демидкин сказал Коле снимать штаны, тот снял и пустился вплясовую; на это я смотреть уже не мог. Я повернулся и пошел обратно домой, слезы брызнули у меня из глаз, как у ребенка. На полдороги к дому я обернулся и увидел, как Коля одевается, солдаты идут в одну сторону, а Демидкин, пряча целую буханку хлеба за пазухой, удаляется в противоположную.

В течение следующей недели я познакомился еще с несколькими ребятами из деревни, теми, у кого были силы выйти из дома. Они с самого утра приходили на речку, на скорую руку купались, а потом разделялись на две компании, каждая из которых, в секрете от другой, отправлялась разведывать новые места для добывания пропитания. Далеко старались не забираться, экономили силы. Все разговоры только и были о том, как не потратить слишком много энергии на отыскание какого-нибудь питательного растения или птичьего гнезда – тогда добыча не оправдывала усилий. Олешню окружали сосновые леса, близ деревни они были уже полностью ободраны и обглоданы, совершенно все, что можно было употребить в пищу, было выкорчевано и съедено. Что уж говорить про саму деревню: липы, шелковицы и вишни стояли здесь вовсе без листьев, как зимой, и это не из-за засухи, как я подумал вначале. Из молодых листьев еще весной варили отвары и кисели, то же происходило почти со всеми кустами, травой щавеля и подорожника. Те несколько подсолнухов, которые я увидел сразу после приезда, были теперь вырваны с корнем, и, наверняка, целиком съедены, как только они немного оправились и налились соком после дождя. Рыбу в речке всю давно уже переловили, но оставались еще кое-где мышиные норы, высокие птичьи гнезда, а вскоре должны были появиться и первые грибы.

К моему великому удивлению, Полина и Коля были в компании Демидкина. Они относились к нему не только с уважением и беспрекословным послушанием, но даже и с явной дружеской любовью; все они выросли здесь вместе и знали друг друга с пеленок. Демидкин оказался всего на год старше меня, Полине недавно исполнилось одиннадцать, а сколько лет было Коле, не знал даже он сам. Коля не жил нигде, или, можно сказать, жил везде; он был круглым сиротой, ночевал в заброшенных сараях, а иногда, как мне рассказали, пропадал из деревни по целым неделям. Я не хотел быть в компании Демидкина, но Полина уговорила меня. «Ты совсем не знаешь его», – сказала она мне, когда я честно поделился с ней своим впечатлением, что Демидкин – сволочь. Когда я описал ей Колины танцы перед чекистами, она засмеялась и сказала: «Не бреши, этого не было». «Как не было?» – возмутился я, – «я же все это своими глазами видел!». «А вот так, не было, и все! Тебе почудилось все это с голодухи!» – парировала она тоном, не предполагающим дальнейших споров. Я отошел от нее тогда ошарашенный, но Демидкин вроде бы не делал больше ничего отвратительного, был приветлив со мной, и вообще все они вместе нравились мне больше, чем ребята из другой компании. Конечно, Полина нравилась больше всех. С ней было удивительно легко разговаривать; мне казалось, что я знаю ее очень давно, она понимала меня с полуслова, хотя была младше меня и всю жизнь прожила в маленькой деревне, а я считал себя городским жителем.

В середине июня отцу урезали его фельдшерский паек в два раза и еды у нас стало совсем мало; наша семья, конечно, не голодала в той же степени, что и вся деревня, но мне окончательно надоели периодические упреки Демидкина в том, что «ты тут жируешь, а мы с голоду помираем», тем более, что я тайком от других отдавал положенный мне хлеб Полине, а сам отламывал от маминой порции. У Полины три месяца назад старший брат умер от тифа, остался средний брат, Ваня, восемнадцати лет. Их отец до сих пор не возвращался домой и они жили сейчас втроем: Полина, Ваня и их мама. Ваня был очень слаб и редко выходил на улицу, жестокий голод повлиял на него сильнее, чем на других, иногда он по целым дням лежал дома в бреду; мой отец осматривал его однажды по моей просьбе, и заявил мне, что если Ваня будет голодать еще месяц, то непременно умрет.

Увы, значительно помочь Ване было невозможно: никаких признаков ослабления голода в июне не наблюдалось. Наоборот, люди в той части деревни, что победнее, стали умирать целыми семьями. Проходить по улице там было страшно: умершие и умирающие валялись во дворах; мухи роились на них; совершенно нагие мертвые детские тела были похожи на скелеты, обтянутые кожей; даже хоронить их было некому. В домах побогаче еще как-то держались; кто-то сумел спрятать остатки картошки и крупы от чекистских облав, кто-то получал посылки от родственников, кто-то менял на базаре свои драгоценности на хоть какую-нибудь еду, кто-то перебивался теми ягодами, что смог вырастить на маленьких огородиках прямо возле изб.

В те дни я по утрам, если были силы, рыскал с Демидкиным и ребятами по окрестным лесам в поисках съестного. Однажды нам повезло больше обычного: мы сняли с высокого дерева гнездо орла с тремя крупными яйцами и пожарили их у меня дома, съев при этом еще и весь наш домашний хлеб. Демидкин сказал, что теперь у нас есть силы отправиться подальше в лес и попробовать поохотиться на косулю или кабана. «Всем сейчас спать, никаких лишних движений, завтра с утра выходим», – приказал он нам и мы послушно исполнили. Демидкин давно уже задумал такую охоту, изготовил лук со стрелами, и лишь ждал удобного момента. Назавтра мы отправились вглубь леса, слабые, но полные решимости и надежды. Полина даже взяла с собой из дома золотой оберег – маленькую литую фигурку волка на цепочке, их старинную семейную реликвию. «Волки никогда не подойдут к тому, кто носит такой оберег», – заявила она нам.

Часа два мы упрямо шли вперед и забрались в самую глухую чащу; Демидкин говорил, что ходил раньше с отцом по этим местам и знает, где можно найти косулю. Потом еще час мы плутали, прятались, ждали, и, увы – ничего. Лишь птицы пели в лесной вышине, да две белки промелькнули на сосновых стволах за все это время. Обессиленные, мы присели на опушке перед обратной дорогой. Отчаяние овладело нами, хотелось плакать от