Я почувствовал себя готовым позволить, чтобы ее имя связали с моим, если только это будет небезосновательно, черт с ним!.. Из-за забора, который являлся тут отдельным произведением искусства, но не о нем речь, позвали:

— Мариночка! Где ты, моя муза?!

— Иду-у! — пропела дива слегка сорванным голосом, после чего, затянувшись, выпустила дым, уронила окурок тонкой дорогой сигареты на землю, затоптала маленьким носком белой туфельки, еще раз улыбнулась мне, мол, такая вот она хулиганка, и скрылась за калиткой, возвращаясь к тем, кто ее ждал.

«Муза? Идите к черту! — мысленно прокричал я им. — Это мне нужна муза, а не вам!» Но что было делать? Скорее поднялся с травы, пока Надька не заметила, какое впечатление на меня произвела соседка.

И вот теперь, лежа в койке, я открыл глаза от того, что в палате происходило какое-то движение, и увидел над собой то же самое видение, все в белом. Правда, на девушке были теперь не фата и платье, а белый колпак и халат, но лицо — то же самое. Или я не художник-портретист!

Девушка протягивала мне термометр.

— Градусник, — сказала она так, будто я был идиотом, и сам не мог сообразить, что это. И голос надтреснутый, придававший ей привлекательности, я узнал!

— Люся! Какая в последний раз была средняя температура в отделении? — спросил Илья Муромец, явно заигрывая с девушкой.

«Люся? — подумал я. — Почему Люся? Она же Мариночка!»

— Могу сказать только про сегодняшнее настроение, — не полезла за словом в карман Люся. — Оно шкодливое.

Я слишком поспешно протянул руку за градусником, коснулся ее руки, понял, что у меня не глюк, и есть надежда, что видение на этот раз не растает. Более того, я смогу видеть девушку постоянно до тех пор, пока Гоменский не попрет из госпиталя.

В этот момент я даже не связал никак свое видение с происшествиями в учебке, не вспомнил, что ради Люции, в общем-то, и перебрался сюда. Дошло только, когда она отошла от меня.

Когда Люция позже собирала градусники, я силился снова встретиться с ней глазами, но сердцеедка, протянув руку за термометром, и не взглянула на меня. Новенький ее не заинтересовал. Мы для нее, наверное, все на одно лицо, — подумал я, — кроме тех, кто завоевал право быть замеченным на фоне безликой массы, — старосты Латуся, Десантуры и иже с ними… Я уже ревновал?

Идя умываться, слышал, как она гремит чем-то в процедурной, расположенной рядом с кабинетом Гоменского. Топая на завтрак, прислушивался к ее голосу в той же процедурной, он волновал меня. Возвращался из столовой, она чему-то смеялась. Этот смех задевал за живое. В приоткрытую дверь увидел, что ей улыбается сальной улыбкой Латусь. Убил бы гада!..

Едва я дошел до своей койки, находясь под впечатлением, никого не видя, кроме, мысленно, ее образа, как услышал скрипучее гудение с соседней кровати:

— Ну что, созрел?

Очнувшись, увидел Бондаря.

— Ты что, меня сосватать кому хочешь? — спросил его в ответ.

— Гы-гы! Для работы созрел, спрашиваю?

— Она дураков любит. Я тут при чем?

— Хочешь сказать, шибко умный?

— О! Знаешь, сколько раз меня об этом спрашивали в учебке? Может, не зря? Особенно один сержант, ныне покойный. Но, это не я его так… — Балабольство мое вылилось в черный юмор.

— А кто? — заинтересовался Бондарь.

«Я бы сам хотел это узнать», — подумал я, но озвучил известную версию:

— Зеленый змий. Бодягой отравился.

— Вот, блин! А у нас тут двое водил загнулись. Разом, прикинь! Антифризу выпили.

Я не стал говорить, что уже слышал об этом. Новостью для меня стало, что «ханурики» оказались ездовыми.

Склад, к которому меня привел его хранитель, представлял собой бугор, поросший травой, только дверь в бетонном коробе да вентиляционные трубы, торчащие кверху, выдавали, что это хранилище, а не древнее захоронение, где полеживает себе какой-нибудь кочевник на пару со своим конем. Бондарь полез за ключами, но вдруг прислушался:

— Лает кто-то?

— Это не я, — сказал ему на всякий случай. А то, глазом не моргнешь, на тебя всех собак повесят.

— Где он лает? — Кажется, Бондарь узнал по голосу, кто лает. Я не знал, кто, но, что лай раздается из-за двери, перед которой мы стоим, было очевидно, хоть и приглушенный. Мне кажется, чтобы это понять, вовсе не требовалось слуха, натренированного морзянкой. Бондарь посмотрел на меня и указал пальцем на дверь:

— Блин! Шарик! Шарика закрыли в складе… Когда же он туда проскочил?

Совершенно не спеша, Бондарь стал доставать ключи из кармана, отпирать замок. Правильно, куда торопиться? Шарик все равно уже там, и давно. Раз подает голос, значит, жив. Все, что он там мог сожрать, уже не спасешь.

Когда Бондарь открыл дверь, на него выскочила лохматая дворняга и принялась исполнять танец безмерной собачьей радости: прыгать, крутиться, пытаться лизнуть в лицо! Мне тоже досталось, хотя не так, как кладовщику. Пес отлично понимал, кто его подкармливает, а кто так, подмазался. Бондарь, шагнув за порог, нашарил рукой выключатель на стене, врубил свет. Картина, представшая перед глазами, впечатляла. Большая часть стеллажей оказалась пуста, а то, что лежало на них прежде, теперь валялось на полу: ящики, коробки, мешки… Свалка!

— Твою мать! — выдохнул Бондарь без особого гнева. Постояв с полминуты и лишь качая головой: «Да-а». — Он наконец принял решение: — Стой здесь, я пойду Гоменскому докладывать.

Я не понял, зачем мне стоять здесь, но спорить с черпаком не стал. Подумал мельком, что слово «черпак», обозначающее отслужившего год, как нельзя лучше подходит кладовщику. Больше — только повару.

С полчаса я скучал в одиночестве, и глаза, не имея возможности смотреть на что-то иное, стали подмечать все новые и новые детали. Зародились некоторые подозрения… То, что Шарик стащил все не только с первого, но и со второго яруса, еще можно было объяснить. Допустим, он вставал на задние лапы. Но как он изловчился добраться до третьего яруса?! Это ведь собака, а не обезьяна! Я попробовал потрясти один стеллаж, второй, — нет, стоят крепко… Еще, каким образом пес разворошил второй-то ярус? Толкал коробки передними лапами от себя, что ли? Обычно собаки хватают зубами и тянут на себя. Но ни на одном ящике я не смог найти следов собачьих зубов. Раскрытыми были лишь пара коробок, которые валялись у входа, просыпалось печенье… Но и эти коробки, мне кажется, зубами не грызли. Они были только помяты немножко… Наверное, если бы я не остался здесь торчать, как дурак, в одиночестве, ничего этого не заметил — зачем мне коробки рассматривать? Но раз уж обратил внимание, значит, обратил. По-моему, тут имела место инсценировка, причем — слабая, которую организовали на скорую руку. Вспомнил слова «ревизия» и «инвентаризация», слышанные накануне, сперва от Гоменского, потом от самого Бондаря, сопоставил с тем, что кладовщика не было в постели ночью, и решил, не зря мне удивление Бондаря сразу показалось наигранным: «Кто лает? Где лает?» Вот же, под носом у тебя лают, чего ты дураком прикидываешься? Видимо, я Бондарю нужен был главным образом как свидетель того, где собака была зарыта. В смысле — закрыта. «Все уже украдено до нас».