Латусь подвел меня к окну в торце и, указав на нижнюю кровать, сказал:

— Твоя.

В поезде я больше любил спать на верхней полке, но здесь и нижняя койка, подумал, — ничего, поскольку я все же во второй, а не в первой палате.

Староста вернулся ко входу и прилег с книжкой на свою кровать. Проводив его взглядом, я подумал, что слово «староста» не люблю с тех пор, как посмотрел первый фильм о партизанах в годы Великой Отечественной войны. Даже то, что староста нашего класса, Лена Тихвина, была первой красавицей, не изменило положения, тем более что она довольно быстро переквалифицировалась в комсорги класса, затем — школы. Интересно было бы узнать, где она теперь, кем, главное — с кем?..

В палате, кроме Латуся, мной замечены были еще двое. Один — худосочный сифилитик, жертва собственных проводов, как я узнал позже. Оприходовал деваху, о которой до сих пор вспоминал с упоением: «Задница у нее — во! Такой станок, прикинь!» «Станок», очевидно, оказался бракованным…

Другой — кудрявый здоровяк, отдыхающий на втором ярусе в углу. Выдержав паузу для солидности, он спросил меня:

— Откуда ты, братан?

— Из учебки связи, — был мой ответ.

— Родом откуда?

— А! Из Горького.

— О! Зема почти! Я — из Мурома. Илья. Илья Муромец, короче.

— А я — вещий Олег, — пошутил я.

— Нормальная компания, — оценил Муромец. — Табачком не богат?

— Имеется. Пойдем, подымим.

Муромец живо спрыгнул с кровати:

— Уши опухли без курева.

— Знакомое состояние, — посочувствовал я. — Отоларинголог здесь не поможет.

Когда мы с Ильей проходили мимо старосты, я гостеприимно протянул ему раскрытую пачку:

— У?

— Курить вредно, — отрезал Латусь.

— Выпить у меня нечего, — извинился я.

Увидав в моих руках «Столичные», Илья обрадовался:

— О! Мне хороших еще полгода не видать, — сказал.

— Дедушка Советской армии? — спросил я с уважением.

— Да, подходит срок. Решил вот отдохнуть немного перед дембелем.

Мы вышли на улицу. Мимо дефилировала пара медсестричек — обыкновенные девушки, ничего особенного, но с голодных глаз в каждой виделась изюминка. Говорят, солдатикам подсыпают бром в еду, чтобы о девушках не думали, но у нас в учебке, видно, и на броме экономили, поэтому я вполне разделил цоканье языком Ильи Муромца. Ему, здоровяку, видимо, требовалась богатырская доза, или может, за время службы иммунитет выработался, и химия больше не брала.

— Как тут житуха вообще? — спросил я.

— Скука, — пожаловался Муромец. — Работать мне по сроку службы не положено, книжки читать надоело, думаю уже в часть возвращаться. Отоспался, отъелся, даже растолстел. — Он похлопал себя по животу. А то в части было загоняли совсем. Туда поезжай, сюда поезжай!.. Да еще командир мой, зам по тылу, разведенный, ходок тот еще! Все на бл…ки по ночам гонял. Я же водила… Ты, как я понял, в учебке курсантом?

— Да, только призвался, летом, спецнабором, после вуза.

— Институт окончил?

— Политех… Только осматриваюсь, как да что. Замечаю, некоторые и в армии умудряются жизнь наладить: в городок дорожку протаптывают, бухалово знают, где взять, девочек веселых находят…

— Не говори, — охотно поддержал тему, подброшенную мной неспроста, Муромец. — Тут к Латусю один чувак из хозвзвода приходит, Назар, тоже дед уже. Так он типа сантехника штатного. Живет, как у Христа за пазухой. В городок свободный выход имеет, на работу туда постоянно ходит. У гоп-компании и выпить всегда есть, и закусить. Вечеряют, когда Гоменский уходит, в тихушку и хрен кого пригласят!

К обеду в отделение стал стягиваться народ. Я узнал Саню Курносова. Его перевели в «хозвзвод Гоменского» из травмы. Саня обрадовался мне и удивился:

— Ты здесь как?

— Чем я хуже тебя, Саня? Тоже побили. Темную устроили, сволочи!.. Ты, кстати, как отболтался? Раз Али Баба на свободе, значит, не вдубасил его?

— Не-ет. Соврал, с ангара навернулся. Сначала будто бы на крышу сарая спланировал, с нее — на кучу строительного мусора. Отсюда и синяки. Переломов нет, слава богу… А ты?

— Простуду закосил, — не стал вдаваться в подробности я. — Слушай, Саня. Ты слышал, что наш доктор, капитан Горящев…

— Да, да! Он меня сюда вез. Даже не подумал, что в последний раз вижу…

— Пойдем-ка, покурим. Расскажи про ту поездку. Вы с Ромой… э‑э‑э… с капитаном Горящевым заезжали куда-нибудь по дороге?

— Вроде нет… Куда нам заезжать? Разве что к почте. Зайти к кому-то хотел он.

— Так. Зашел?

— Не застал вроде. С водилой хохмили потом.

— А конкретнее? Вспомни, это важно.

— Водила что-то пошутил про почтальонок каких-то, типа подколол доктора, а Горящев заставил его рассказать, откуда тот их знает. Ездовой пытался съехать с базара, но Горящев, эдак, со смешками, с шуточками, видать, разговорил его.

— Что именно водила сказал доктору, ты слышал?

— Нет. Капитан впереди сидел. Мотор ревет, машину трясет, — только отдельные слова… А зачем тебе это надо?

— Да так… Хочу кое-что выяснить для себя, — уклончиво ответил я.

Обед показался сказочно вкусным, только я по привычке слопал его очень быстро, все боялся услышать любимую фразу наших сержантов: «За‑а-кончили прием пищи. Вы‑ы-ходи строиться!» После обеда настал тихий час. Не соврал хохол в лазарете! Меня не оставляло ощущение, что расслабился по чьему-то недосмотру. Боялся, явится Гоменский и сильно удивится: «Смелков! А ты чего развалился? Не успел поступить, уже сачкуешь? Тебя вагон чугуния ждет!»

Однако Гоменский хоть и заглядывал, ни слова не сказал, я мирно уснул.

По окончании тихого часа был… полдник! Я подумал: слава богу, что эти несчастные в учебке не знают, как люди живут в госпитале! Всем скопом утром побежали бы вместо зарядки к больничке записываться в симулянты, чтобы попасть сюда хоть на денек. При этом никто ни на какие работы пока не гнал. В своей тумбочке я нашел «Роман-газету», читал ее в уюте и комфорте.

В палату вошел новый человек — паренек, казавшийся выше ростом из-за худобы.

— Художник! — позвал Муромец. Я вздрогнул, позабыв, что в армии инкогнито насчет своих талантов. Иначе оглянуться не успеешь — запрут в штабе до дембеля с плакатными перьями и тушью, карты подписывать.

— Чего? — отозвался паренек.

— Закончил стенгазету? Когда моим дембельским альбомом займешься?

— Больно вы скорые! Творческий процесс — это вам не метлой мести.

— Ты своей метлой меньше мети, — посоветовал Муромец. — Хочешь меня без альбома оставить?