заново освоит навыки, которых требует работа с техникой. В этом утверждении звучит риторика производственного языка, но уже в его постсоветском варианте – на него наложили отпечаток чернобыльская катастрофа, распад СССР и роль второго плана, которую постсоветская Россия играет в картине мирового прогресса. Такая логика подразумевает, что возрождение нации возможно лишь при восстановлении развитой инфраструктуры и транспорта, гарантирующих России контроль над национальным пространством, а значит, и временем. Во многих критических замечаниях в адрес нынешнего российского правительства угадывается производственный язык. Юлия Латынина, резко критикующая политику Владимира Путина с либеральных позиций (если только речь не идет об отрицании климатических изменений и мерах, ограничивающих иммиграцию в Россию), в 2010 году, посетив НПО «Энергомаш», ведущее российское предприятие по производству ракетных двигателей, рассказывала, что увидела свидетельство невероятного технического прогресса, внезапно замершего в 1991 году. Вину за этот застой она возложила на российское правительство, заявив, что оно упустило возможности, открываемые такой прогрессивной техникой, не реализовало ее потенциал и лишило россиян будущего: «Я стояла и смотрела на эти совершенно фантастические двигатели. Я была во время теста двигателя. Я смотрела на инженеров, которые их тестируют, и я видела, что все эти инженеры старше 60 лет ‹…› И ты понимаешь, почему уезжают молодые. И ты понимаешь, что это, действительно, наш последний шанс [сохранить конкурентное преимущество]»[121].

Латынина и многие другие правые и левые критики российского правительства в своих утверждениях о том, что тело российской нации (к которому отсылает обязательное в таких случаях местоимение первого лица множественного числа «мы») вот-вот утратит или уже утратило живую связь с материальным миром технического прогресса, апеллирует к советским мечтам о научно-техническом прогрессе. Именно поэтому российская публичная сфера как на левом, так и на правом фланге столь остро реагирует на развитие частных космических предприятий (преимущественно американских), отодвинувших российскую космическую программу на второй план. Если гуманист Геллер обвинял советскую власть прежде всего в стремлении превратить людей в «винтики» советской государственной машины, современные критики российского правительства регулярно прибегают к производственной риторике, упрекая его в нежелании или неспособности адаптировать российское общество к задачам и потенциалу машин, унаследованных от Советского Союза.

Глава 2. Время в масштабе 1:72

Пластмассовая историчность советских моделей

Это грандиозная попытка преодолеть совершенно иррациональный характер простой подручности предмета путем его интеграции в новую, специально разработанную историческую систему – коллекцию.

Вальтер Беньямин. Пассажи[122]

Когда в 1935 году советское руководство распорядилось о сооружении в Москве государственного выставочного центра, он задумывался как витрина советского сельского хозяйства, поэтому и получил название Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Через двадцать лет, на заре космической эры, в эпоху продолжавшейся индустриализации и урбанизации советского общества, акцент на сельском хозяйстве утратил былую актуальность, и в 1959 году выставочный центр переименовали в Выставку достижений народного хозяйства. В рамках переосмысления функций всесоюзной выставки павильону «Торф» присвоили новое название – «Юные техники»; теперь в нем выставляли работы школьников, выполненные в кружках, на станциях и в клубах юных техников: самодельный транспорт и сельскохозяйственное оборудование, масштабные модели пароходов и самолетов, макеты реальных и будущих космических кораблей.

Специальный павильон, отведенный на всесоюзной выставке юным техникам, свидетельствовал о значении, которое советские чиновники в сфере образования придавали факультативным занятиям детей школьного возраста. В ноябре 1917 года внутри Народного комиссариата просвещения РСФСР был учрежден внешкольный отдел, а в 1952 году Совет министров СССР принял постановление о единых организационных и учебных стандартах для кружков и клубов. На протяжении последующих десятилетий по всему Советскому Союзу возникали дворцы и дома пионеров, центры юных техников, школьные кружки и другие средоточия внешкольной деятельности[123]. В 1988 году в Советском Союзе существовало 464 384 клуба и центра досуга – примерно в четыре раза больше, чем в 1950 году. Согласно официальной статистике, их посещало 7 500 000 школьников, причем особенной популярностью пользовались клубы и кружки технической направленности (2 132 659 детей)[124]. По данным переписи 1989 года, число школьников в возрасте от семи до семнадцати лет в СССР превышало 45 миллионов[125] – получается, что в произвольно выбранный отрезок времени приблизительно каждый шестой школьник посещал какие-либо кружки. Учитывая, как быстро менялся состав участников таких кружков, число советских школьников, за все время обучения успевших записаться в тот или иной кружок, скорее всего, было еще больше.

Стимулом к созданию технических кружков служил производственный дискурс, и задачи перед ними стояли практические: внести трудовую лепту в производительные силы советской экономики. Идея обучать технической грамоте школьников была заимствована из поздней дореволюционной педагогики, в первую очередь из трудов Евгения Медынского, видного теоретика внешкольного образования, продолжавшего работать и при новой власти[126]. В 1920‐е и особенно в 1930‐е годы техническую грамотность все чаще связывали с гражданским долгом – служить своей стране как в мирное, так и в военное время[127]. В павильоне «Юные техники» нашло отражение и дальнейшее, постсталинское развитие политической фантазии о вкладе школьников в народное хозяйство, также игравшей заметную роль в теории педагогики[128] и в советской подростковой научной фантастике[129].

Мечтам советских энтузиастов внешкольного технического творчества не суждено было сбыться. Как позднее с горечью отмечали некоторые из них, практически ничего из их технических новшеств не удалось внедрить из‐за административной бюрократии, тормозившей их деятельность[130]. И все же школьные кружки и клубы, составлявшие часть советской технологической политики, а значит, и политического процесса в целом, участвовали в символическом производстве, оказавшем более заметное воздействие на советское общество. Официальная установка кружков, где дети изучали точные науки и моделирование, носила не только практический, но также педагогический и дисциплинарный характер. Знакомясь с техникой в теории и на практике, советские дети в свободное время, как предполагалось, не только закладывали фундамент собственного будущего, но и способствовали социалистическому прогрессу страны[131]. Например, в панегирической статье об энтузиасте внешкольного технического образования, напечатанной в одном из технических журналов, говорилось, что «заслуженным уважением» он обязан настойчивым усилиям, направленным на то, «чтобы из озорных мальчишек со временем получились полезные обществу люди»[132]. На страницах главного советского педагогического журнала «Советская педагогика» теоретик школьного образования утверждал, что благодаря участию в кружках технической направленности у школьников появлялись «серьезные интересы», связанные с рабочими и инженерными специальностями, что в конечном счете вело к «формированию нравственного сознания» и воспитанию достойных граждан[133]. Кружки, объединявшие развитие страны и личности, составляли часть советской технополитики – понятия, предложенного Габриэль Хехт для осмысления «гибридных форм власти, сопряженных с техническими артефактами, системами и практиками»[134]. С точки зрения советской педагогической теории кружки были призваны содействовать техническому и промышленному развитию СССР и в то же время обеспечивать воспитание дисциплинированных и патриотичных