Пока спускался в лифте, позвонил Горохов. Уже много лет между боссом и его заместителем существовала твердая договоренность: после девяти часов вечера не беспокоить друг друга без веской причины. Поэтому банкир слегка напрягся.

— Извини, — сказал Горохов. — Думаю, тебе будет интересно… Я насчет того мужика, который утром внес депозит… Двести тысяч…

— И что он?

— Час назад обнаружен мертвым. Насильственная смерть.

— Ага, — медленно произнес Знаев. — Что-нибудь еще?

— Нет.

— Хорошо. Молодец. Я думал, стряслось что-то серьезное. Спасибо, Алекс. Отдыхай. И больше не дергай меня по пустякам.

Немного поколебавшись, банкир выключил телефон. Постоял возле машины. Поднял лицо к небу.

Обычно после всякого визита в свою развалившуюся семью он грустил. Недолго. Четверть часа или немного больше. Убеждал себя, что рано или поздно рана затянется. Камилла найдет себе хорошего мужчину. А сын — вырастет и унаследует фамильное дело. Для кого, как не для сына, он, банкир Знаев, уродуется по восемнадцать часов в день? Как правило, каждый такой приступ грусти заканчивался появлением честной и ясной мысли: нет, банкир Знаев вовсе не ради сына уродуется. А исключительно ради себя. Сын ни при чем. Так грусть обращалась в горечь, а меланхолия — в трезвое осознание собственной миссии.

Но сегодня он почему-то не стал грустить. Не хотелось грустить. К чему грустить? Сын есть? Есть. Растет? Растет. Здоров, сыт? Более чем. Ну и хорошо. Дальше — разберемся. Потом. Со временем.

Сел в машину. Открыл окна. Глупо закупориваться, если вокруг лето.

Влажный воздух колебался. Газоны пахли свежескошенной травой. Иногда пахло и бензином, но так и должно быть, чуваки; мы в крупнейшей нефтяной столице. Все равно травой пахло острее. Ах, Камилла, дура ты, хоть и мать моего ребенка. Выйди из каменного мешка, чтоб потолок не давил на темя. Пройдись, подыши, подними глаза. Вон Медведица, а там — Сириус, а чуть в стороне три ярких в ряд — это пояс Ориона. Можно ли объять необъятное? Конечно, можно. Это очень просто. Взял — и объял.

Выкатился на дорогу. Нажал на педаль — и когда тахометр показал шесть тысяч оборотов, засмеялся.

Влюблюсь, решил он. Жестоко. По всем правилам. В рыжую Алису. Уже влюбился. Теперь будет роман. Настоящий. Красивый. С букетами, подарками, долгими разговорами. С объятиями необъятного.

К черту Лихорылова. К черту супермаркет с пятиконечной звездой. К черту бывшую жену. К черту убиенного час назад владельца депозита. Мне за сорок, и я кое-чего добился в этой жизни. Я заработал право влюбиться. Могу себе позволить! Кто-кто, а я уж точно могу. У меня все есть. А будет — еще больше. Теперь хочу любви. Хочу девочку с золотыми волосами. Чтобы думать о ней каждую минуту. Чтобы жить ею. Чтобы стать для нее всем. Чтобы радоваться, когда она рада, и печалиться, когда она опечалена.

Неправда, что любовь появляется нечаянно. Когда управляешь своей жизнью, как опытный пилот управляет мощнейшим сверхзвуковым самолетом, тогда любовь возникает в самый нужный момент. Вовремя.

Так думал банкир, оставляя за кормой машины полыхающее вполнеба зарево ночного мегаполиса, углубляясь в холмы Истринского района, где в очень неплохом месте, на краю столетней дубовой рощи, поджидал его собственный загородный дом.

Свернул с трассы, когда закат уже отгорел.

Дальше начиналось то, что банкир про себя называл «моя дорога». Отрезок старого, в крупных зернах, асфальта — около трех километров — состоял из длинных, идеально просматривающихся прямиков, соединенных меж собой двумя удобными поворотами, — их бы похвалить, как идеально просчитанные, если бы не стойкое подозрение, что они, такие плавные, получились, как многое в удивительной стране России, не в результате точной работы инженеров и строителей, а случайно. Сами собой.

Здесь Знаев иногда позволял себе шалость: гонял. Обычно — по ночам или рано утром. Летом, в сухую погоду. Два или три раза в месяц, под настроение.

На первой прямой он развил сто семьдесят. Прошел вираж, не дотрагиваясь до педали тормоза, с небольшим сносом задней оси. Дальше довел до двухсот, второй поворот миновал со сносом всех четырех колес. Последний, третий отрезок предполагалось проскочить на максимуме отваги (в прошлый раз это было почти двести двадцать) — но в самый неподходящий момент, когда переключался с четвертой на третью, в сотне метров впереди от левой обочины отделилась темная масса, зажглись фары; встречный возмущенно загудел; хорошо, что не проявил себя глупцом и не заморгал в приступе паники дальним светом, иначе ослепил бы лихача-банкира, заезд мог закончиться неизвестно чем, может, и трагедией. Знаев рванул ручной тормоз. Его двухтонный крейсер пошел юзом, огласив окрестности отвратительным визгом резины, заглох и замер.

Встречное авто оказалось увесистым, сильно потрепанным внедорожником. Вылез водитель, под стать машине: пузатый, круглоголовый человек без шеи.

Банкир переживал адреналиновый приход и не стал покидать кресло.

Круглоголовый решительно приблизился. По мятому кожаному пиджаку и массивной золотой цепочке Знаев опознал одного из местных деревенских коммерсантов.

— Ты чего? — громко спросил абориген, наклоняясь и заглядывая в лицо финансиста. — Смерти ищешь?

Машина Знаева имела под капотом четыреста лошадей и стоила больше ста тысяч долларов, поэтому круглоголовый, хоть и кипел от возмущения, явно предпочитал действовать осторожно. Дом банкира находился совсем рядом, в километре, и банкир несколько раз встречал круглоголового в деревне, возле сельпо — туда доводилось заезжать по мелкой надобности, хотя бы за питьевой водой.

— Прошу прощения, уважаемый, — вежливо сказал Знаев. — Спешу.

— Я тебя тут часто вижу, — медленно произнес местный, и на его лице появилась смесь отвращения, зависти и интереса. — Ты все время гоняешь, как бешеный.

— Бывает.

— Нехуй тут гонять! — вдруг решившись, надсадно заявил селянин. — Тут, бля, люди живут!

— Вообще-то, — спокойно ответил банкир, — я тоже тут живу.

— ТОЖЕ живешь? А я тут — ВСЕГДА жил! Прикидываешь разницу?

— Конечно. Еще раз прошу прощения.

— Не надо ничего просить, — презрительно сказал круглоголовый. — Ты тут поселился — хрен с тобой, живи. Но живи — как все! Гонять будешь у себя в Москве. А тут гонять не надо. Ты что, решил здесь новые порядки устроить?

— Нет.

— Вот и нечего тут устраивать московские порядки. Все равно не получится. Знаешь, почему?

— Знаю, — сказал Знаев. — Потому что тут у вас — свои порядки.

— Вот именно! Не забывай об этом… — толстяк помедлил и веско отрекомендовался: — Я Миха Жирный. Я тут родился, живу и буду жить. А такие, как ты, понаехали из своей Москвы и уже вот где… — селянин ударил по горлу ребром ладони. — Езжай. И веди себя тихо, понял?