Настроение сотрудников института было самым мрачным, а условия работы — суровыми. У Нечая на столе лежали блокноты с подробностями о том, как они отчаянно искали деньги, чтобы платить зарплату конструкторам ядерного оружия, и как пытались удержать лабораторию от развала. 9 сентября 1996 года Нечай написал премьер-министру Виктору Черномырдину: «В настоящий момент состояние института катастрофическое». Правительство было должно институту за проделанную работу 23 млн долларов в рублёвом эквиваленте, в том числе зарплаты на 7 млн долларов (их не платили с мая). Институт задолжал 36 млн долларов, в том числе за коммунальные услуги. Как писал Нечай, создатели ядерных бомб были не в состоянии ни выполнять заказы правительства, ни провести конверсию и работать над мирными проектами. Международные телефонные линии были отключены за долги. Родители не могли купить детям школьные принадлежности. «Не хватает денег даже на еду», — писал он. В небольших отделах, утверждал он, «составляют списки для раздачи хлеба в долг, и предприятие не в силах помочь всем».[780]

Нечай извещал Черномырдина, что взял дело в свои руки. Он больше не мог выносить того, что происходило с лабораторией — когда-то одной из самых престижных в стране. Он пошёл на риск и стал занимать деньги у частных банков. Лаборатория задолжала по этим кредитам 4,6 млн долларов и не могла их вернуть. Борис Мурашкин, коллега Нечая, знавший его с тех времён, когда они вместе прибыли в Челябинск-70, утверждает, что на просьбу Нечая о помощи Черномырдин ответил молчанием. 3 октября Мурашкин и другие сотрудники ядерного комплекса участвовали в протестах против невыплаты зарплат в Москве, у Министерства финансов. Один из плакатов гласил: «Заплатите ядерному центру России!», а на другом — «Не шутите с ядерным оружием». Министерство согласилось выплатить часть долга по зарплате в течение месяца, но в конце октября было выдано гораздо меньше обещанного. Нечай сказал Мурашкину, что сочувствует им, но, будучи директором, не может выйти на улицу с протестующими.

Вечером в среду Нечай вошёл в маленькую комнату, смежную с его кабинетом; там стояли кресла, чайный столик и телевизор. Он написал, что больше не может смотреть людям в глаза, что у него нет больше сил. Последними его словами были: похороните меня в пятницу.

Потом он достал пистолет и застрелился.

Два дня спустя состоялась скромная панихида. Григорий Явлинский, один из первопроходцев российской демократии и лидер партии «Яблоко», в которую входили многие учёные и эксперты, вспоминал, что на поминки люди собрались в кафе, похожем на зал ожидания на вокзале. Туда не пришёл ни один чиновник. Никто из официальных лиц не прислал ни телеграммы, ни венка для человека, руководившего созданием ядерного щита. На столах были варёная картошка, блины, а также кутья, традиционное блюдо на похоронах, и по полстакана водки на каждого. Явлинский вспоминал разговоры учёных:

«Кто-то другой мог пойти иным путём. Все знали, что это значит. Всем было ясно, что это за “иной путь”. Ведь они были учёными-ядерщиками. Они спрашивали: разве Москва не понимает, как опасно доводить до такого состояния людей, в чьих руках находится ядерный арсенал?»

На заре новой России люди без страха вставали на борьбу с ложью прошлого. Действуя целеустремлённо, движимые совестью и любознательностью, они раскрывали секреты гонки вооружений. Это был запутанный и бессистемный процесс, зачастую не привлекавший такого внимания, как горбачёвские попытки заполнить пробелы в истории — например, признание правды о сталинских репрессиях. Однако в начале 1990-х на поверхность всплыли не менее пугающие истории: о ядерных реакторах сброшенных в море, об экзотических коктейлях из нервно-паралитических газов и о таинственной машине возмездия в случае ядерного нападения.

Зигфрид Хекер, директор Лос-Аламосской национальной лаборатории, прилетел в Арзамас-16 в начале февраля 1992 года. Это была его первая поездка в СССР.[781] Когда самолёт приземлился, к Хекеру тут же подошёл невысокий старик. Это был Юлий Харитон, научный руководитель Арзамаса-16 и один из конструкторов первой советской атомной бомбы, созданной под руководством Игоря Курчатова. Харитон протянул Хекеру руку и сказал: «Я сорок лет этого ждал».

Вечером, за ужином, Харитон выступил с замечательной лекцией о первых годах работы над советской атомной бомбой. Это были самые строгие секреты холодной войны, которые долго скрывали, запирали под замок; теперь о них говорили за банкетным столом. У Харитона было британское произношение — он изучал английский во время стажировки в Кавендишской лаборатории Кембриджского университета перед Второй мировой войной. Харитон подробно излагал, как физики создали это оружие. Он вспоминал, как они работали над собственной конструкцией, но при этом держали в сейфе и американские чертежи, украденные шпионом Клаусом Фуксом. {Эмиль Юлиус Клаус Фукс, немецкий физик-теоретик, один из участников американского проекта по изготовлению атомной бомбы, передававший информацию СССР. В 1950 году осужден в Великобритании. В 1959 году был освобождён, после чего переехал в ГДР. — Прим. пер.}.

Харитон утверждал, что советские учёные разработали устройство вдвое легче и вдвое мощнее американской бомбы. Хекер спросил: почему же они использовали американское решение, а не собственное? Харитон напомнил, что советскую атомную программу курировал безжалостный Лаврентий Берия: «Мы испытывали вашу бомбу, потому что знали, что она работает — а мы хотели жить».[782]