Разумеется, потребность в вере не исчезала. Сохранилось «коллективное завещание» офицеров и воинов 464-го пехотного Селигерского полка, подписанное полковым священником о. Василием (Беляевым). Солдаты и офицеры, ожидавшие отправки на фронт, просили губернатора установить постоянную молитву в храмах и обителях о здравии воинов, а после их гибели — непрестанное поминовение. Предполагалось, что так можно установить «молитвенное единение… с населением местности», где дислоцировался полк. Такое предложение, вероятно, было связано с тем, что бытовые скандалы с участием военных, увы, становились заурядным явлением.

Инициатива священника получила широкую известность, и вскоре командование полка прислало с фронта благодарность тверичанам, деликатно намекая при этом на переизбыток подарков — икон, крестиков и предметов обихода.

По мнению протопресвитера Шавельского, многие священники достойно выполнили свой долг. По отзывам тех, кто был с ними в окопах и госпиталях, их деятельность возрождала «христианскую любовь первых веков». Но нельзя забывать и о других мнениях. «Духовенству не удалось вызвать религиозного подъема среди войск… вера не стала началом, возбуждающим на подвиг или сдерживающим от развития… звериных инстинктов», — констатировал А.И. Деникин. Представляется, что генерал преувеличивал степень ответственности церкви и ее пастырей за просчеты военного командования и самодержавия.

Приоритеты служения всех конфессий Российской империи определялись общим принципом: влить в горькую чашу народной скорби бальзам утешения и упования на милость Божию. Православные приходские батюшки и епархиальные архиереи, раввины и муллы, пасторы и ксендзы на протяжении всей войны лично благословляли уходящих на фронт, произносили вдохновенные проповеди, объезжали госпитали или пристанища беженцев, поминали погибших, неустанно увещевали тыловое население. Как сказывалось это на религиозных настроениях?

Факты, характеризующие тыловую религиозность, противоречивы. Через год после начала войны церковная пресса отмечала, что «примирить и объединить церковные элементы, сблизить их, сплотить хотя бы во имя патриотической цели» все еще не удалось. Разумеется, не обошлось при этом без ханжества, инициированного официальными лицами. Так, благотворительными сборами по церквам занялась А.И. Горемыкина, супруга премьера, а жена скандально прославившегося военного министра Е.В. Сухомлинова требовала содействия церкви в проведении уличных сборов. Супруги этих дам не пользовались, мягко говоря, общественным доверием.

Несомненно, православное духовенство увидело в войне возможность укрепить свои позиции: как отмечали сами служители культа, «народ духовно воскрес». В ужасах войны (мобилизация, реквизиции, наплыв беженцев и военнопленных, первые потери и призрак голода) людям виделась кара Божья, а редкие удачи на фронте вселяли надежду на прощение. Повсеместно отмечался наплыв народа в храмы, участились обращения к исповеди и покаянию, а «в окнах деревенских изб светились лампадки… перед которыми россиянки молились по ночам». Приходские настоятели наблюдали увеличение «показателей обрядности»: росли продажи просфор, чаще заказывались молебны с акафистами, а «частичные проявления безверия, распущенности и хулиганства», по их мнению, «гасли в общем массовом благочестии». Были отмечены массовые венчания перед отправкой на фронт, «дабы встретиться хотя бы на небесах»[132]. Наделе подобные явления относились скорее к области магического, нежели религиозного. Было заметно распространение всякого рода суеверий: женщины обращались к прорицателям и гадалкам, верили в скорый конец света. В Тверской губернии «старые бабы пророчествовали пришествие антихриста и анчутки беспятого, свержение царств и бедствия народные».

В армии распространялись слухи об избавлении от смерти с помощью молитв, солдат посещали небесные видения.

Общественности, как светской, так церковной, казалось, что большую роль сыграло «благодетельное отрезвление народа по Царскому слову» — прекращение торговли вином. Такую иллюзию вызвали первые итоги мобилизации. «Отовсюду идут сообщения, что за один месяц русский народ духовно совсем переродился», осознав, «каким великим благом может быть… трезвость», — с восторгом заключал корреспондент «Вестника военного и морского духовенства». В деревне вроде бы исчезли такие обычные прежде явления, как ссоры, кражи; сельские и волостные сходы стали проходить спокойнее. На время простые люди словно забыли житейскую мудрость: «До Бога высоко, до царя далеко», перестали уповать на собственные силы и потянулись к церкви (символу Бога), к священнику (символу власти). На начальном этапе войны даже сократилась численность нищих и бродяг. Полицейские сводки рисовали трогательную картину осознания народом необходимости «войны на благо Родины».

Первые церковные праздники в августе 1914 г. прошли скромно и даже уныло. В день Успения Божьей Матери собиравшиеся в храмах богомольцы, особенно женщины, поговаривали, что война — наказание за грехи, особенно за разлады в семейной жизни. Священники также чувствовали себя неуверенно. Справиться со страхом непредсказуемости помогало «деятельное» отношение к войне. Прежде других осознали это священнослужители прифронтовых областей, они же преподнесли образцы христианского бескорыстия. Так, при больнице Почаевской лавры открылся перевязочный пункт, монахи поголовно стали братьями милосердия, приобретавшими при этом на свои средства перевязочные материалы, необходимый инвентарь, продукты питания. В Житомире был спешно создан церковно-общественный комитет во главе с Евлогием для координации деятельности госпиталей, размещенных в зданиях духовного ведомства. Врачи и священники, городские «дамы высокой души» зачастую обслуживали раненых прямо на вокзалах при транспортировке их по месту жительства. Скоро появились раненые и в центральных губерниях. Первых из них население встречало цветами, восторженными приветствиями, вкусной едой. Однако, когда по дорогам потянулись перегруженные подводы с изуродованными телами солдат (железнодорожного транспорта не хватало), которых по прибытии на место попросту сваливали на землю, стало ясно, что требуется серьезная организация помощи страждущим на всем пути их следования. Между тем организация лечения больных и раненых находилось в состоянии беспорядка. Сказывалась неподготовленность ответственных служб и хаотичность общественной благотворительности.

Co страниц церковной прессы раздались призывы к милосердию и оказанию общественной помощи пострадавшим. К делу призрения раненых, беженцев, членов семей мобилизованных присоединились практически все епархии. В Твери на августовском съезде монастырей было решено открыть лазарет при архиерейском загородном доме и выделить на его содержание 40 тыс. руб. из монастырских капиталов. Под помещения лазаретов отвели здания Тверской духовной семинарии (на 500 кроватей), двух духовных училищ — в Торжке и Красном Холме, а также помещения нескольких монастырей. Нечто подобное происходило повсеместно. Студенты Петроградской духовной академии на собственные средства организовали лазарет на десять коек. Московские монастыри постановили ежемесячно отпускать 12 000 руб. на содержание раненых, а в Сергиевой лавре устроили лазарет на 200 кроватей. В Московской губернии практически все духовные школы разместили в своих классах раненых и больных инфекционными болезнями. Уже в августе лазареты, открытые на епархиальные средства, появились в Перми, Томске, Барнауле, Пензе. В Тамбове санитарные поезда на вокзале встречал сам архиепископ Тамбовский и Шацкий Кирилл (Смирнов).