Война вызвала несомненный подъем религиозных чувств — как искренних, так и фарисейских. Даже секуляризированная столичная интеллигенция склонялась к мнению, что «войну надо принимать религиозно», хотя такая позиция явно походила на презираемый интеллектуалами казенный патриотизм. Поэт Сергей Городецкий в стихотворении «Подвиг войны» взывал: «Война! Война! Так вот какие / Отверзлись двери пред тобой, / Любвеобильная Россия, / Страна с Христосовой судьбой!» Члены петербургского Религиозно-философского общества и вовсе полагали, что «ошибочно оценивать войну, как дело жестокости и бойни; ее надо оценивать по преимуществу как дело подвига и жертвы. Тогда едва ли можно будет сказать, что война есть шаг назад в истории человечества».

Порой «оправдания войны» из уст духовных пастырей для масс звучали сомнительно. Так, епископ Анастасий, ректор Петроградской духовной академии, осенью 1914 г. при погребении офицеров Павловского полка призывал: «Радуйся, русский народ, что твоею кровию и кровию народов, в союзе с нами сущих, побеждается гордыня милитаризма… Радуйся и веселись русский народ: на крови твоих мучеников созидается спокойствие и мирное благополучие России и всего православного славянства! …Радуйся, молись и смиренно благодари Бога, Русь православная, за его великую милость к тебе!»

Хотя причины и цели войны остались малопонятными русскому воинству, в городах центральной России проходили массовые патриотические манифестации. Непременными их участниками становились семинаристы и воспитанницы епархиальных училищ. Практически в каждой духовной семинарии и академии нашлись добровольцы. Получив «Молитвенную памятку воину, идущему на поле брани», они уходили на фронт с надеждой, что война закончится к Рождеству взятием Берлина.

По мере того как война принимала затяжной характер, вырастал авторитет протопресвитера Шавельского. Он вошел в число присутствующих на Военном совете и в Ставке Верховного главнокомандующего, получил право личного доклада императору (чего не удостаивались его предшественники), стал присутствующим членом Св. Синода. Побывав на фронте, о. Георгий лишний раз убедился в несовершенстве системы взаимоотношений в среде армейского духовенства. Обнаружились также изъяны поспешной «церковной мобилизации»: епархиальные архиереи, пользуясь случаем, избавлялись от неугодных подчиненных; на фронт отправлялись престарелые, скандальные, а порой и запрещенные в служении священники и дьяконы. Случалось, что иные из них за определенную мзду «заменяли» священников, не желавших покидать насиженный приход. Протопресвитеру приходилось разъяснять, что «действующая армия не приют для престарелых и не духовный дисциплинарный батальон». Были и иные, ободряющие примеры: в один из полков, стоявших под Гродно, прибыл пресвитер с университетским дипломом А. Введенский, будущий лидер обновленцев. В составе санитарно-питательного отряда отправился на войну молодой монах (в будущем известный митрополит) Николай (Ярушевич). Однако в большинстве своем мобилизованные священники сами нуждались в «надзоре и руководстве».

Протопресвитер, подчиненный военному министру, назначал главных священников фронтов (утверждались Св. Синодом), которым подчинялись штабные священники (в статусе благочинных), им в свою очередь — госпитальные и добровольцы. Согласно статистике, в рядах «духовного воинства» к 1914 г. насчитывалось около 730 священников, 150 дьяконов и псаломщиков, а в разгар войны — до 5 тыс. человек. Но и последнюю цифру нельзя признать значительной: в рядах не столь многочисленной французской армии насчитывалось 16–20 тыс. католических священников, были среди них и добровольцы, отправившиеся в армию капелланами за свой счет. В русской армии духовных пастырей не хватало, хотя в некоторых подразделениях вводились должности римско-католических капелланов, евангелическо-лютеранских проповедников, мулл, армяно-грегорианских священников, ламаистского духовенства и раввинов. Впервые учреждались должности старообрядческих священнослужителей. В среднем на одного священника приходилось более 2500 человек, а к 1917 г. — 3200.

Уже первые соприкосновения с военной действительностью показали, что империя, позиционирующая себя «мировым ктитором и защитником православия», недостаточно заботливо относилась к нуждам своей церкви и духовенства. Не удивительно, война стала рассматриваться ее служителями как наиболее благоприятный момент, чтобы поднять свой авторитет.

Армейскому духовенству всех вероисповеданий предстояло выполнять свой служебный долг перед Отечеством. Служители культа стремились поддерживать бодрое настроение в войсках: стирать болезненную остроту разрыва с семьей, отвлекать от мрачных предчувствий, помогать преодолевать страх. Основная роль в деле «духовной мобилизации» военного и гражданского населения империи отводилась православной церкви. Ее задачи осложнялись тем, что на «христианском пространстве» России сохранялись многочисленные анклавы верующих-сектантов (духоборов, меннонитов, баптистов, евангельских христиан и т. д.), мировоззрению которых чужда была сама идея войны. Проповедникам слова Божьего предстояло не просто наставлять «христолюбивое воинство», но и способствовать формированию особой надконфессиональной идентичности и единой воли к победе. Прочие конфессии эту цель активно поддержали. Главный московский раввин Яков Мазе докладывал императору о готовности евреев к защите Отечества, муфтии России объявили «священным долгом» мусульман-воинов сражаться за «царя и Отечество», буддийские монахи заявляли: «Немцы — наши враги». Крымские мусульмане, вызывавшие особые подозрения, ходатайствовали об открытии лазарета на вакуфные средства мечетей и медресе, ими был создан комитет по сбору пожертвований теплыми вещами. Ставропольские мусульмане содержали на свои средства подвижный госпиталь на передовых позициях.

Правда, мусульманские печатные издания публиковали списки жертвователей не только в пользу российских, но и раненых турецких солдат. Что касается сектантов, то они избегали прямой проповеди пацифизма. Так, издаваемый И.С. Прохановым журнал евангельских христиан ограничился описанием случаев «нехристианского» поведения врага. Православные миссионеры признавали, что «вторая половина 1914 и первая половина 1915 г….ознаменовалась упадком открытой баптистской, а отчасти и адвентистской пропаганды».

Ситуация с исламом была сложнее. Российские мусульмане не были едины, здесь были свои реформаторы и консерваторы. Полицейские источники сообщали, что в «мусульманских прогрессивных кругах» большую тревогу вызвал слух об учреждении Всероссийского мусульманского народного союза Сыратуль-мустаким (Правильный [правый] путь). После смерти в июне 1915 г. муфтия духовного собрания мусульман средней России Мухаммеда Яра Султанова началась борьба за избрание его преемника. Появление на этом посту Мухаммеда Сафа Баязитова, по информации МВД, «произвело ошеломляющее впечатление на прогрессивных мусульман».

20 октября 1914 г. Россия объявила войну Турции, которая попыталась по-своему воздействовать на внешний мир. В ноябре 1914 г. стамбульский шейхуль-ислам издал фетву, в которой указывалось, что поскольку «Россия, Англия и Франция враждебны исламскому халифату», то их подданные-мусульмане обязаны объявить им «священную войну». В ответ оренбургский муфтий М. Султанов призвал мусульман защитить «свое российское отечество» и выступить против Турции, правители которой под влиянием Германии совершили необдуманный шаг. Российская пресса в связи с этим выражала восторг. «Расчет турок на восстание русских мусульман оказался неверен», — писала провинциальная газета. В ходе визита на Кавказ в ноябре 1914 г. Николай II посетил в Тифлисе суннитскую и шиитскую мечети. Этот шаг не остался без внимания: бакинская газета приводила массу примеров пожертвований мусульман с их стороны.