Однако у Антония мое предложение вызвало лишь смех — слишком громкий.

— Что? Неужели бог не сойдет с этих высот?

С этими словами он перебрался на верхний ряд каменных сидений, перепрыгнул оттуда на другой, потом — на следующий.

— Ну, за мной!

Обернувшись, Антоний жестом призвал нас за собой, но наступил на край собственной тоги, споткнулся и стремительно покатился вниз. Все произошло так быстро, что трудно было уследить. Крутой уклон, угол и вес упавшего в совокупности ускорили падение. Деллий рванулся на выручку, как стрела, но скорость падения была несравненно выше. Однако Антоний успел стремительно раскинуть руки и благодаря своей недюжинной силе задержал падение, схватившись за край сидений. Инерция развернула его и швырнула уже не вниз, а в сторону, с треском приложив о спинку каменной лавки. Уж не разбил ли он себе голову?

Я устремилась вниз, но первым к неподвижной белой груде подоспел Деллий. Затем подтянулись и остальные.

Потом, медленно, как черепаха из панциря, из тоги высунулась голова Антония. Он огляделся по сторонам, все еще цепляясь пальцами за край сиденья, а когда разжал хватку, на камне остался кровавый отпечаток. Антоний потряс кистью руки, как будто она онемела.

Деллий склонился над ним, что-то сказал и помог подняться. На первый взгляд серьезных повреждений Антоний не получил — может быть, благодаря пышной тоге. Из-за нее он упал, она же и смягчила падение.

— Подходящее начало комедии! — промолвил он с деланной веселостью, чтобы успокоить окружающих.

В ответ раздались нервные смешки.

Я воздерживалась от слов, потому что за себя не ручалась. Впрочем, как ни была сильна моя злость, пережитый страх мало что от нее оставил.

Когда мы уселись, он сокрушенно сказал:

— Прости.

Я не ответила, и он добавил:

— Такое больше не повторится.

Моя рука, касавшаяся его руки, была липкой от крови.

Наконец я произнесла:

— Может быть, на обратном пути тебе стоит задержаться у храма Диониса на дальнем конце сцены и поблагодарить его за спасение.

Актеры, принадлежавшие к театральной гильдии Диониса, вышли на сцену со своими масками, и комедия началась. Но я почти не обращала внимания на представление.

— Тоги смертельно опасны, — говорил Антоний в ту ночь, когда порезы и ссадины были очищены и обработаны, — у меня ноги запутались…

— Антоний, — спокойно возразила я, — дело не в тоге.

Мы лежали рядом в спальне старого дворца, и ему никак не удавалось найти удобное положение.

— Все болит, — признался Антоний. Хмель давным-давно выветрился, он был совершенно трезв. — Как раз сейчас вино помогло бы унять боль, — промолвил он, но быстро добавил: — Шучу. Пожалуй, я извлек урок из сегодняшнего дня. Ты права, мне нужно быть умеренным. — Он вздохнул. — Правда, как я уже говорил, умеренность дается мне с наибольшим трудом.

Перед глазами у меня стояла картина его падения, она повторялась снова и снова. Я поежилась.

— Ты должен научиться этому, ради себя самого.

Я слышала со стороны свой голос, и он вовсе не нравился мне: голос строгой наставницы. И почему нам так трудно проявлять суровость к тем, кого мы любим, даже ради их пользы?

— Да, я понимаю. Октавиан использует это против меня.

— Дело даже не в Октавиане. Это опасно, и доказательство тому — сегодняшнее происшествие.

— Этот день был весьма успешным, — заявил Антоний, явно решив сменить тему. Он поерзал, заложил руки под голову и, поморщившись, продолжил: — Агенобарб и Соссий прочтут мое обращение к сенату, как только вступят в должность в следующем месяце. Они согласны, что мое дело должно быть представлено на рассмотрение Рима. Как удачно, что два консула, назначенные на этот год, — мои сторонники, мои солдаты.

— Значит, тебе удалось привлечь их на свою сторону?

— А тут и привлекать было нечего. Достоинства моего плана говорят сами за себя.

— Почему тогда ты так нервничал, что тебе потребовалось напиться?

Последовало долгое молчание.

— Хороший вопрос. Наверное, потому что дело очень важное. Я должен вернуть себе расположение сената. От этого зависит наше будущее.

Мое несогласие с этим утверждением было столь принципиальным, что я промолчала. Меня огорчало его настойчивое стремление действовать через сенат — это не могло дать ему ничего, что стоило бы иметь. Хочет он того или нет, но ему придется всего добиваться самому. Ему придется завоевывать это вопреки сенату. Но Антоний не был революционером — в отличие от своего соперника, умело скрывавшего имперские амбиции под республиканскими лозунгами.

Я закрыла глаза и заставила себя уснуть.

Кто мог предвидеть то, что произошло потом? Ни один астролог, ни один прорицатель не решился бы на такое предсказание. Иначе прорицателя подняли бы на смех.

Через три месяца сенат прибыл к нам.

Да, могущественные члены римского сената — во всяком случае, часть их — явились в Эфес, как беглецы, выброшенные из Рима Октавианом.

Агенобарб и Соссий примчались на быстроходной легкой галере, чтобы предупредить нас, и бегом устремились в дом, где мы сидели в атриуме, наслаждаясь прекрасной весенней погодой. Солнце искрилось прямо над головой на поверхности маленького квадратного бассейна с выложенным мозаикой дном.

— Император! — воскликнул Агенобарб с порога. — Нас изгнали из Рима!

Позади него стоял запыхавшийся Соссий — он бежал от самой гавани.

Мы уставились на них, как на привидения. Они должны были находиться за тысячу миль отсюда — возглавлять сенат, защищая наши интересы.

— Что? — Антоний вскочил, уронив с колен письма, которые читал. Одно из них скатилось в бассейн и с бульканьем затонуло.

— Благороднейший… благороднейший… Я не могу больше называть тебя триумвиром… — Соссий выглядел потрясенным.

Да, срок триумвирата официально истекал с новым годом, и его вряд ли можно было возобновить. Теперь Октавиан стал частным лицом — во всяком случае, с юридической точки зрения. Правда, Антоний все еще сохранял военное командование и свой восточный титул автократора.

— Пожалуйста, садитесь. — Антоний повел вел себя как предупредительный хозяин. — Угощайтесь.

Он сам выдвинул для гостей стулья, как будто это визит вежливости.

Они тяжело опустились на сиденья, расправляя тоги вокруг колен. Агенобарб кипел от гнева, его глаза сверкали над жесткой, как проволока, бородой.

— Ты не слышал об этом? — спросил он. — Ты не получил моих посланий?

Антоний покачал головой.

— Расскажи мне сейчас.