Он щёлкнул пальцами, и вдруг всё перед глазами Евы поплыло и зарябило. Откуда-то повалил туман; сначала исчез Кара-Даг, затем постепенно растворились сами в себе высокие кипарисы, расплылась дорога, и, наконец, начал бледнеть Люцифер. Ева внимательно смотрела в его вишнёвые потеплевшие глаза, боковым зрением наблюдая, как рассеиваются его ноги, руки, шея, и далеко не сразу поняла, что она смотрит уже не в глаза Люцифера, а на странный узор на рыжей скале, напоминающий зрачки. Ева обернулась и увидела вдалеке белое здание больницы.

Люцифер ещё некоторое время постоял, глядя на то место, где недавно была Ева, а затем взмахнул крыльями и поднялся в серо-голубое утреннее небо. Он отыскал взглядом Золотые Ворота, резко спикировал вниз и пролетел прямо под диковиной природной аркой… Но с другой стороны уже не вылетел.

*Реальные слова Н.В. Гоголя, сказанные им А.П. Толстому на следующий день после сожжения второго тома «Мёртвых душ».

Глава 37. Прощание

Ева почти бегом поднялась по белеющей шершавым гравием дороге к порогу больницы Николая Чудотворца. Новое, доселе не знакомое чувство поселилось у неё в груди: знание, что она совершенно здорова, конечно, не могло не радовать, но предстоящий выбор страшил её и растекался по венам вязким липким соком. Теперь она, несмотря на, казалось бы, очевидность и ясность будущего, совсем не знала, что ей делать.

— Нет, ну вы посмотрите на неё, а! — услышала Ева за спиной чей-то недовольный возглас. — Ты мне что сказала, красавица? Пять минут! Пять! Где тебя носило?!

Ева растерянно остановилась перед охранником и отвела взгляд. Ответить ей было нечего.

— Сутки прошли! Ну конечно, конечно! Не тебя ведь в тюрьму посадят! Я с ног сбился: весь парк прочесал, всю набережную, пешком до Ялты каждый камешек ощупал, уже похоронил тебя сто раз вместе со мной, а ты на следующий день приходишь как ни в чём не бывало! — возмущению охранника не было предела. — Ты головой думаешь, нет?! ОКР у неё… «Спится плохо», «воздухом свежим подышать»… Тьфу ты! Ну хорошо, мне Надя сказала, что с тобой всё в порядке, а то бы я с ума сошёл, и меня тут вместе с вами бы и положили! Что за наглость-то такая, я не пойму?! Ну неужели тебе в голову не приходит, что я за тебя жизнью отвечаю? Если тебе можно выходить из больницы, то почему просто не предупредить об этом? У нас не все на постельном режиме, это не тюрьма, я понимаю. Я всё понимаю, кроме этого. Ну что ты молчишь, глаза потупила? Сказать нечего?

— Нечего, — вздохнула Ева, переминаясь с ноги на ногу. Да, на фоне прошедших событий она совершенно забыла про охранника.

— Бесстыдница! — раздражённо бросил он, заходя внутрь больницы. — Быстро к своему врачу, и чтобы я тебя не видел!

— Простите, пожалуйста.

— Да иди уже!

В больнице все ещё спали, только неспешно ползали по коридорам, как улитки, уборщики со швабрами в руках. Ева поднялась на свой этаж, но вместо того, чтобы пойти в палату, направилась в ординаторскую, откуда слышался оживлённый разговор и временами весёлый смех. Ева подошла к двери, осторожно постучалась, и голоса тут же замолкли; послышались чьи-то торопливые шаги, в замке заскрежетал ключ, и в дверном проёме появилось молодое, слегка загорелое лицо.

— Вернулась! — воскликнула Дуня и широко улыбнулась. — Проходи, ты вовремя.

В маленькой тесной комнатке ординаторской вокруг большого круглого стола, который занимал практически всё пространство, сидели Лука Алексеевич, Фома Андреевич и Надя и пили чай.

— А мы всё знаем! — довольно воскликнул Фома Андреевич, увидев Еву. — Ты у нас, оказывается, большая выдумщица, и никакой болезни у тебя нет!

— Есть такое, — робко улыбнулась в ответ Ева, садясь за стол рядом с Дуней. — Но ведь оно лучше, чем если бы болезнь всё-таки была, верно?

— Конечно! — кивнул Лука Алексеевич, помешивая в своей кружке сахар. — Когда пациент, тем более тяжелобольной, наконец выздоравливает, для врача нет большего праздника, чем его выписка.

— И поэтому, Ева, ты можешь смело покупать билеты на обратный поезд! — подтвердила с улыбкой на губах Надя и подмигнула ей. Ева усмехнулась.

— Мне не нравится рвение, с которым вы хотите от меня избавиться. С чего такая уверенность, что я не больна?

— У тебя это написано на лице, — Дуня наклонилась к ней и в шутку провела пальцем по её лбу. — Вот, смотри! «Я… Пол-нос-тью… Здо-ро-ва…» Не без нашей помощи, разумеется, — Дуня и Надя многозначительно переглянулись с Евой, на что та крепко сжала губы, попытавшись скрыть улыбку.

— Ну хорошо, хорошо, вы меня убедили, — Ева замолкла и опустила глаза на дно поданной ей чашки. — Так что же, это всё? Мне собирать вещи?

— Да, Ева, — кивнула Надя, и это «да» показалось Еве самым жестоким из всех, которые она до этого слышала в своей жизни. — У тебя впереди много всего, много выборов, которые нужно сделать и над которыми нужно думать. Мы не будем тебе мешать. Это только твоё решение, и больше ничьё.

Краем глаза Ева заметила, как Лука Алексеевич и Фома Андреевич вопросительно переглянулись между собой, явно не понимая, о чём идёт речь.

— Я поняла, — грустно вздохнула она и постаралась сменить тему: — Как там Шут и Писатель? С ними всё в порядке?

— Твоё предсмертное состояние прошлой ночью хорошо на них подействовало, — подал голос Лука Алексеевич и немного отпил из своей кружки. — Уж не знаю, как там Писатель, но Мотя, глядя на тебя, как-то оживился и, кажется, вернулся к своему прежнему образу жизни.

— Мотя? — непонимающе переспросила Ева.

— Шут, — кивнул Фома Андреевич, тоже делая глоток. — Его зовут Матфей Фарисеев.

— Да? Я и не знала… А как Писатель?

Надя неопределённо пожала плечами.

— Продолжает, как и все эти года, жить в иллюзиях. Хотя, пожалуй, оно и к лучшему: кто знает, что с ним будет, если отнять у него его последнюю надежду.

— Он никогда не допишет свою «Поэму», — грустно покачал головой Фома Андреевич и налил себе ещё чаю. — Конец «Поэмы» будет означать и его конец тоже.

***

Писатель проснулся этим утром раньше обычного. Он медленно сел в кровати, спустил ноги и, выскользнув из-под одеяла, подошёл к окну: за ним не появилось ничего нового, и пейзаж, тот же, что был здесь и двадцать лет назад, предстал сейчас его взору. На душе было тоскливо. Впервые за долгое время Филипп вдруг так ясно почувствовал, что та, с которой он вот уже двадцать лет ведёт мысленный диалог, насилу вспомнит его сейчас, и что