Раздражало ее в основном то, что, не имея ни гроша за душой, я вроде бы без всякого смущения пользовался и наслаждался привилегиями людей богатых, что подобное меня не тяготило и не беспокоило. Разумеется, это было не так, а беззаботность моя являлась всего лишь видимостью, одной из многих. Однако ей хотелось, чтобы я чувствовал себя виноватым. Или хотя бы казался им.

За ужином я попытался поговорить с Саймоном насчет Джорджи, но не получилось. Саймон отмахнулся:

— Не морочь мне голову дополнительными проблемами! Джорджи — в порядке. Чего ты хочешь?

— Как можно беспокоиться о брате, когда и собственная жизнь еще не определилась? — удивилась Шарлотта. — Так и до бродяжничества докатиться недолго.

— Угомонись! — окоротил ее Саймон. — Уж лучше бродяга, чем муж твоей кузины Люси, дядюшкин зять. И оставь Оги в покое. Никаким бродягой он становиться не хочет. Просто немного замешкался в поисках пути.

— У тебя зуб сломан, — сказала Шарлотта. — Или два? Как это могло случиться, Оги? И выглядишь ты кошмарно, ты…

Она бы продолжила отчитывать меня, но раздался звонок и служанка впустила посетителя. Шарлотта осеклась и замолчала. Позже заглянув туда, я едва различил в темноте какую-то женскую фигуру. Я прошел в комнату, желая разглядеть, что это за бробдингнегская[195]великанша. Ба, так это же матушка Шарлотты! Миссис Магнус сидела возле большой китайской вазы, но не казалась маленькой в сравнении с ней. Даже в полумраке ее яркий румянец, пышущее здоровьем красивое лицо, черные как смоль, заплетенные в косу волосы, орлиный нос и солидные габариты не оставляли равнодушным.

— Почему вы сидите здесь в темноте, миссис Магнус? — осведомился я.

— Приходится, — коротко отвечала она.

— Но почему?

— Потому что мой зять не желает меня видеть!

— В чем дело? Что случилось? — Я тут же бросился к Шарлотте и Саймону.

— Саймон отругал ее, — пояснила Шарлотта, — за то, что она очень дешево одевается.

— Ну да, — сердито подхватил Саймон. — Носит платья, которые двадцати долларов не стоят! Ходит жалкая, как кляча старьевщика, а у самой полмиллиона!

Вняв моим увещеваниям, Шарлотта привела мать и усадила с нами за стол. Мы ели вишни и пили кофе. Шарлотта перестала меня мучить. Саймон же дулся на миссис Магнус из-за ее коричневого платья. Он делал вид, будто читает газету, совершенно игнорировал тещу — с момента ее появления в комнате он не произнес ни слова — и вдруг резко заметил, а я почувствовал, что в нем проснулся черт:

— Ну что, скупердяйка несчастная, все еще скупаешь старье у привратницы?

— Оставь мать в покое, — резко оборвала Шарлотта.

Но Саймон внезапно потянулся через стол, опрокинув кофейные чашки и рассыпав вишни, и ухватил тещу за ворот; просунув руку в вырез ее платья, он резким движением порвал материю чуть не до пояса. Показались ее перетянутые розовым лифчиком необъятные мягкие груди. Так странно и страшно было их вдруг увидеть! Прикрывая грудь рукой, она не столько вопила от возмущения, сколько хохотала. Как она любила Саймона! И он это знал.

— Спрячь их, спрячь! — задыхался от смеха Саймон.

— Дурак ненормальный! — вскричала Шарлотта и бросилась за пальто для матери. Возвратилась она с улыбкой. Мне показалось, что сцена эта всем доставила удовольствие.

Саймон выписал чек и вручил его миссис Магнус.

— Вот, — сказал он. — Купи себе что-нибудь и больше не приходи сюда одетая как уборщица!

Подойдя к ней, он поцеловал ее куда-то в косу, а она обхватила его голову и с лихвой, два за один, возвратила долг поцелуями. При этом оба благодушно посмеивались.

Я навестил Эйнхорна, который показался мне поседевшим и осунувшимся. Чувствовал он себя неважно. За время моего отсутствия побывал в больнице, где перенес операцию на простате. Тем не менее от дел не отошел, о чем свидетельствовало обилие специальной литературы, вырезки из газет и развешанные вокруг фотографии. Среди прочих на видном месте висел снимок Председателя. Вот человек был! Какое красивое, значительное лицо, и этот достославный некролог под ним! Тилли уехала куда-то с внуком, и Милдред, ставшая теперь Эйнхорну еще ближе, была при исполнении. В своих высоких и прочных ортопедических ботинках она стояла на страже, бдительно охраняя новый, находившийся недалеко от старого, кабинет Эйнхорна. В глазах ее был вызов и словно приглашение к поединку. Нет уж, увольте, только не я. Она начала седеть. Сам же Эйнхорн стал уже совсем белым, отчего глаза его казались еще темнее. Увидев на мне подаренный Саймоном двубортный костюм, он сказал:

— Ну, дела у тебя, Оги, несомненно, пошли на поправку!

В доме пахло затхлостью. Книги были в беспорядке и едва

не валились с полок. Запыленные бюсты великих людей подпирали потолок. Черные кожаные кресла выглядели прилично, но обветшали.

Эйнхорн стал жаловаться на Мими Вилларс — мол, она губит его сына.

Сама же Мими отзывалась о старике еще более категорично — не могла ему простить отношения к Артуру.

— Я тебе вот что о нем скажу, — говорила она. — Уж очень он собой доволен. И так себя рекламирует — сил нет! Посрал — событие; почему нет в газетах? Понятно, что всем нам тщеславия не занимать, и вообще именно оно заставляет мир вертеться. А может, вовсе и не оно, а недальновидность, близорукость какая-то, что ли, словно у того, кто с пулей в башке заботится о шляпе, достаточно ли она ему идет! А у другого — все мысли о субботней вечеринке, ну и так далее. Но всему есть предел, знаешь ли. Надо хотя бы понимать, что ведешь себя черт-те как! Ведь этот старикан желает только одного — гордиться Артуром, чтобы тот его прославил! А вот помочь сыну — так на это его нет! Гроша не потратит! У денежных родителей, которые детям не помогают, я бы эти деньги отняла! Пусть нищенствуют! Моя бы воля, сидеть бы ему на паперти с протянутой рукой и мисочкой для подаяния! А ведь дед-то, между прочим, все деньги Артуру оставил. Значит, знал своего сынка и не очень-то ему доверял. Артур сейчас хочет закончить книгу. Это великое произведение! Я в этом твердо уверена. Нельзя же кончать книгу и одновременно работать! Разве можно этого от него требовать!

Деньги у Эйнхорна были, но благосостояние его Мими преувеличивала. Однако я с ней не спорил и ее не разубеждал. Я и сам порядком охладел к Эйнхорну — с того времени как, вернувшись из Буффало, застал семью в полном разгроме, а он настраивал меня против Саймона, мои теплые чувства к нему несколько поубавились. И если уж говорить откровенно, свою роль тут сыграло и настойчивое предупреждение, не раз слышанное мной от него и Тилли, — не надо, дескать, мне чего-то от них ждать, поскольку все, что у них есть, пойдет Артуру. Я понял тогда, что к людям они равнодушны, а теперь и друг к другу не расположены — перегрызлись между собой. Так что, может быть, настал и мой черед лишить их своего расположения.